надо было преодолеть, чтобы, наконец, очутиться дома в родном городке, зажатом меж двух горных хребтов. И пусть потом труднейшие рейсы вдоль горных ущелий, на Курилы, откуда никогда не выберешься вовремя из-за ветров и дождей, пусть что угодно. Только бы не это. Только бы… Да неужели же выхода нет?!
— А первый движок выровнялся, командир, — сказал борттехник.
— То есть как это выровнялся?
— Так он полсотни оборотов не добирал — теперь отдышался.
— Вот вернемся домой, я тебе, бортовой, отдышусь. Я тебе отдышусь! У него движок барахлит, а он — молчком! Вот он — бог, прямо по курсу. Перед ним тебе обещаю. Отдышался… А я думаю, что вправо потягивает, а у него движок киснет!
Все это сейчас не имело никакого значения; ни ошибка борттехника, которая исправилась сама по себе, ни вяло гневная тирада командира, ни обиженное помалкивание штурмана. Значение имели только грозовой фронт по кругу и непреодолимое, непонятное, глухое радиомолчание земли. И командиру вспомнилось — оказывается, даже в самые наинапряженнейшие мгновения жизни что-то вспоминается — вспомнились командиру стихи того парня, которого они в год перед ремонтом таскали с собою по северным точкам, над морем, над архипелагом, развозя картошку и тушенку, посылки и письма, запчасти к грузовикам и катерам. Каким прекрасным показалось командиру, как детство, то время. А парень этот читал чьи-то стихи, говорил, что не свои… Как это там? За три месяца полетов да неделю сидения на мысе из-за совершенно невозможной погоды, когда стеной стоит дождь, выучишь не только стихи — предполетную инструкцию выучишь наизусть.
Земля… Земля…
Лечу вниз головой…
С безумным креном врезываюсь в темень.
Далее было что-то про бесстрастные приборы — ну, это чепуха. А вот:
Земля!
Нет связи…
Где ты, в белой пене,
Земля!
Я жив.
Еще я не сгорел
Подобьем отработанной ступени.
Командир тянул секунды, тянул, не имея решения, впервые в жизни не зная, что делать. И в пилотской кабине Ила понимали и его долгое отчитывание борттехника, и перепалку со штурманом, и теперь вот это молчание. Самолет лез строго на север, только там жиже казалась чернота и не сверкали вспышки молний…
…Может быть, ничего такого в воздухе на попавшем в беду самолете не происходило. Может быть, в тяжелых условиях просто что-то отказало: капремонт есть капремонт. И не все дефекты можно выявить при полетных испытаниях. Подскочили, пустые, с минимумом горючего, покружились над синим морем, над белыми чайками, над лесочком и платанами на солнышке, не выпуская из виду тоненьких труб и коробочек южного завода. Давайте, хлопцы, до дому. Домой, домой! Сколько можно! Без второго пилота — жена слепнет, у бортового весь запас из сараюхи растащат технари. «Что там у тебя есть, бортовой?» «Вы спросите, товарищ командир, чего у него нет». «Стараешься, стараешься…» «Тащишь, тащишь: — в тон ему». «Так все для аэроплана. Для вас же все, люди!»
Домой… Домой… За несколько тысяч километров. Вот бы не торопясь… Да по хорошей бы погодке… Русию поглядеть, хоть бегло, хоть наискосок — а всю, А то летаешь, летаешь — какие-то скалы, да льды, да снег. Так летчиком себя и не ощутишь — все извозчик.
…Может быть, ничего такого не было — ни дум этих, ни разговоров. А все это Коршак придумал после того, как стало известно о происшествии.
Но Коршак прежде летал с ними, летал много. Он так хорошо знал их всех, что словно сам был с ними и на этом перегоне. И читал им свои собственные стихи. А стихи были написаны после их беды, когда все в душе перепуталось. И стихи эти были не о пилотах и не о буквальной гибели. Это были стихи об отсутствии связи с самым близким человеком. «Все это наважденье, чепуха. Иллюзия мгновенная в полете. Быть может, я земли не услыхал. Быть может, вы давно меня зовете…»
Вечером того же дня, когда узнал о беде экипажа Колесникова, Коршак начал писать книгу. Она возникла перед его мысленным взором вся сразу. Такого еще не бывало с ним — прежде он подкрадывался к книге исподволь, долго. Сначала было предчувствие чего-то важного, предчувствие радости. Просто и с удовольствием думалось на эту тему, ворочалось в душе что-то светлое. Потом люди начинали двигаться. Он видел, как входит человек, которого он хотел написать, видел, как он делает тот или иной жест, затем они обретали звук — он улавливал тембр голосов, манеру говорить. Дальше держать замысел в себе было нельзя — все начинало гаснуть. Но самое мучительное — ожидание этого момента, момента, в который можно начать — ни раньше, ни позже. Книга же про Колесникова и его ребят родилась мгновенно. Сработало то, что он, Коршак, летал с ними на Мыс, что сидели там целую неделю — вместе и порознь шлялись под дождем по траве, лазили по скалам, валялись на топчанах во времянке, отведенной им под жилье, пили понемногу спирт из антиобледенителя — с явным привкусом какой-то химической гадости — да питье это и по цвету напоминало скорее денатурат, чем добросовестный жгучий спирт. Потом, сделав вид, что обманулись, взлетели и пошли. Домой. Слышимость была плохая, а дождь уже кончился, и низкие рваные беременные еще холодным дождем тучи несколько приподнялись над распадком, где была оборудована временная точка, открыв голубоватые подножия близких гор, закрывая пока все остальное — и море, и речную долину, и вершины. Домой… Домой!
В этом слове был призыв — и в том числе для Коршака — дома его ждала Мария, и все тогда у них было хорошо, и при слове «домой» он сквозь прикрытые веки видел перед собой ее милое беззащитное, обращенное к нему каждой клеточкой лицо.
Долго шли на небольшой высоте. И вдруг облака на мгновение разорвались. И в невероятной близости от консоли крыла они увидели скалу, рыжую с темными потеками, потрескавшуюся, увидели трещины камня и осыпи на их лоне. Это было действительно очень близко.
Все это, а также и то, что он вообще не однажды летал с Колесниковым по разным его длинным маршрутам, обусловило то, что книгу — десять печатных листов — он написал, почти не вставая из-за стола. Но им, живым, хотя и потерпевшим нравственное поражение, он в своей книге уготовил более горькую судьбу: так видел эту свою книгу он, так увидел ее сразу и до самого окончания работы не усомнился в своей правоте. Более того, он пережил все написанное так, точно на самом деле был тогда рядом с
