что поранит Таню колючками и спрятала их совсем.
— Нельзя, чтобы Тане в эту ночь было плохо — Думала Роза. — На самом деле нельзя, у них же свидание, и она — Роза, наверное, самое важное, что у них было. Она охраняла их любовь. Если бы Антон позабыл принести ее — Таня бы обиделась, и они с Антоном перестали бы целоваться.
— Когда не целуются — это совсем плохо подумала Роза — и стойко терпела, пока Таня обрывала лишние листочки, отрезала слишком длинный стебель, вырвала два лепестка из бутона для того, чтобы он был ровнее, и ставила ее в высокую вазу на подоконнике.
— Привет — Сказала розе Луна из-за окна.
— Привет — Ответила Роза, и посмотрела на влюбленную пару. Они включили негромкую музыку и увлеченно рассказывали друг — другу о том, как прошел день.
Им было хорошо вдвоем.
— А у тебя капельки на лепестках сказала Луна — Давай я их подсвечу, и они засверкают как жемчужины. Тогда ты станешь еще красивее.
— Они придут смотреть на звезды и посмотрят на тебя. Наверное, им будет приятно, что ты такая красивая.
— Давай — Сказала Роза, и Луна подсветила капельки на лепестках. Капельки засверкали как настоящие бриллианты.
Когда Таня и Антон поужинали, они налили по бокалу вина и подошли к окну смотреть на луну и звезды.
— Смотри — Сказала Таня. — У Розы капельки на лепестках, и Луна в них отражается. Они совсем как драгоценные камни. Так красиво!
— Прости — Сказал, Антон — Я долго искал Розу и попал под дождь. Это дождинки. Дождь закончился, вот теперь Луна в них и светится.
— Хорошо. — Ответила Таня. — Пусть дождинки. Но, они все равно как бриллианты. Так, ведь? — Антон кивнул. Они чокнулись бокалами. Те издали радостно чистый звон, и позволили отпить из себя по глотку хорошего красного вина.
Таня и Антон, обнявшись, смотрели через стекло на Луну и звезды. Им было хорошо вместе.
Всем было хорошо.
И Луне — потому, что на нее смотрят.
И вину — потому, что его пьют.
И бокалам — потому, что их вымыли
И даже гуляшу с гарниром — потому, что их съели, и они оказались очень вкусными.
И только Розе было плохо. Плохо, потому, что бриллианты на ее лепестках не были дождинками. Все хвалили их и Луна и Таня и Антон, а Роза, все-таки заплакала, когда ей отрезали шипы, отрывали лепестки и листики, подрезали стебель.
Этими сверкающими драгоценными камнями были ее слезы, и никто этого не понял, потому, что только ей, среди всей этой замечательной и радостной компании быть самой красивой было очень и очень больно.
Пешком до радуги
— Гоша! Гоша! Гооооооош! Выходи. Я здесь на качелях!
Я с трудом оторвал голову от подушки, немного влажной, потому, что было жарко, мятая простынь валялась на полу. В комнате пахло летом и по стенам бегали, гоняясь друг за другом, веселые солнечные зайчики.
Я встал, добрался до ванной и засунул голову под кран с холодной водой.
В ней все еще оставались осколки тревожных снов. Снов моих, важных для меня тогда, но не особо важных теперь.
Я бился на луне с кавалеристами красного цвета. Надо же. На луне. С кавалеристами. Да, среди черных зарослей колючих кустов. Хотя, почему — нет? Вчера я стал настоящим мужчиной. Был горд, и может быть, поэтому мне снились кавалеристы с саблями.
У Тохи вчера за самодельный лук со стрелами я выменял настоящий перочинный нож. Рогатка у меня была давно. Но вот нож — это серьезно. Он давал право на многое. Был пропуском и приравнивался к медали «За отвагу».
С ножом пускали в команду для того, чтобы поиграть в «Землю». Ножом можно было остругивать палки. Да, мало ли, что можно было делать ножом. Что угодно было можно делать ножом.
Я подошел к своему столу, с огромным ящиком для всяких мальчуковых штук, открыл и вытащил его наружу. Да. Он мне нравился, не смотря на то, что часть перламутра с ручки давно облезла, а лезвие гнулось серпом, потому, что нож был старый и его давно, при заточке съело точильным камнем. Но, нож был острым, и это было самым важным.
Я достал с веревки, на которой болтались выстиранные майки бельевую прищепку, и попытался снять с нее стружку. Получилось. Лезвие мягко отделило завитушку, и она упала на пол.
— Хорошо. — Я положил прищепку в ящик. Мама все равно не заметит, что одна из прищепок пропала, а мне очень был нужен самострел для пластилиновых солдатиков, который стрелял использованными спичками. У одного из пластилиновых подразделений как раз не хватало тяжелого вооружения.
Я натянул парусиновые штаны, и протопал босиком к открытому настежь окну. Настоящую мальчуковую паузу я выдержал, и теперь можно было ответить привычное
— Ну, чего тебе? — Ответить Ленке, рыжей как солнце, которое щурилось в небе. С конопухами все лицо, с пока, еще половинкой коренного зуба вместо выпавшего молочного. Коленками, заляпанным зеленкой и голубыми глазами, размером блюдечко и вечной улыбкой от уха до уха.
Я никогда не видел Ленку плачущей, хотя за девочками это водилось. Они могли плакать по любому поводу. Без разницы — нужно это или нет.
Я плакать права не имел, поэтому, часто хмурил брови и делал лицо суровей, потому, что очень хотелось казаться взрослым. Очень. Ну, например, как дядя Валера, который плавал на больших кораблях, носил фуражку на голове, а на поясе у него был настоящий военный кортик. Кортик — это серьезно — подумал я. Кортик — это очень серьезно, но додумывать не стал. Ленке нужно было, что-то отвечать.
Я перегнулся через подоконник.
— Ну, чего тебе? — Ленка стояла внизу под самым окном, и, задрав голову вверх, так, чтобы видеть мое окно на третьем этаже — ждала.
— Как чего? — Ее глаза стали еще больше. — Ты, что дурак? — На ленкиного «дурака» я не обижался. Вот, если бы Юрка, который уже вторую неделю ездил на новеньком синем велосипеде назвал меня дураком — я бы обиделся.
Велосипед был мечтой пока несбыточной. А если, тот, у кого твоя мечта называет тебя дураком, то можно и обидеться.
— Радуга же! — Ленка протянула руку и указала на голубое небо, где то совсем далеко. Да. Там была радуга. Дождь только, что прошел. Залил дворовые ямы большими лужами и высветил радугу. Не обычную. Их было сразу три. Они уложились полукольцами одна в одной. Это было серьезно. Такую радугу
