с вопросом к доктору. Он вздохнул, сморщился и рассказал, что пару часов назад в дверь больницы постучал человек, доктор указал на странного. Человек именно постучал, хотя у двери есть звонок. Доктор посчитал, что человеку нужна помощь, однако объясниться никак не мог. Общий вид «странного» говорил, скорее, о сильном психическом расстройстве. Человек был проведён внутрь больницы, однако понять его было совершенно невозможно, кроме одного слова: «русский». Поведение посетителя вызвало опасение у доктора: человек временами вскрикивал, неадекватно реагировал. Поэтому доктор вызвал полицию, а уж те решили пригласить меня, чтобы наконец понять незнакомца.
Я спокойно ответила доктору: «Ага, поняла. Попробуем». Тут же я повернулась к «странному» и спросила его по-русски: «Вы русский?» Он мгновенно вскочил с кушетки, тут же напряжённо вскочили полицейские и доктор. «Да, так, ой-ой-ой!» — запричитал незнакомец и всем телом задвигался. Только тут я заметила, что у него на руках наручники. Я попросила его успокоиться и сесть, указав на кушетку. Мне показалось, что он не сразу понял, что я говорю. И вообще, во время наших диалогов у меня не переставало возникать ощущение, что мои слова доходят до него не сразу, а как будто ему требуется время на осмысление. Да и чего греха таить, его слова тоже доходили до меня с задержкой, порой наступали моменты, когда я могла разобрать его мысль только интуитивно. Размышляя об этом много позднее, я пришла к выводу, что моя речь соответствовала ХХ веку, и его слова, построение предложений, логика высказываний — и много чего ещё не отвечали тенденциям конца двадцатого столетия. Конечно, как филолог я могла бы написать научную статью на эту тему, уверена, эта была бы сенсация в филологическом мире, но… опять же подписка о неразглашении, которая закрыла передо мной такую прекрасную возможность. Впрочем, тебе может быть интересно другое и на этом я попробую сосредоточиться.
Если сказать коротко, то такого изумления, удивления от нашего диалога я не испытывала ни до, ни после него! Да и с чем можно было бы сравнить невероятность, без преувеличения фантастичность, даже невозможность истории, которую поведал мне тот самый человек. Даже теперь, спустя столь продолжительный промежуток времени, я эмоционально возбуждаюсь, вспоминая те моменты! Даже сейчас мне не так просто верно и последовательно рассказать всё, чтобы тебе стало понятно. Так что, извини, если что-то будет выглядеть не очень логичным. Да и вообще, как можно логично поведать о том, что по сути своей является абсолютно нелогичным, противоречащим не только здравому смыслу, но и физическим законам?!
Итак, к нашему диалогу со «странным русским».
Когда он ещё стоял, напряжённо глядя на меня, как на мессию, я представилась и сказала, что переведу всё, что он говорит. Попросила и его представиться, назвать себя, его адрес, как он тут оказался, зачем обратился в больницу.
Вот переложение его слов. Его зовут Степан, и он солдат Двадцать шестого Егерского полка его императорского величества Александра, командир полка — генерал-майор Эриксон Иван Матвеевич. Самому Степану двадцать пять лет. От этих слов у меня в голове возникла чехарда, и я с первых секунд решила, что он настоящий сумасшедший и его правильно поместили в больницу.
Моя мысль не дала мне осознать ещё какие-то факты о подразделении, его командире и прочем, которые он назвал. Русский замолк, я стояла в оцепенении, и меня спросил доктор о переводе. Я не нашлась, что ему ответить, только невнятно крутила головой, переводя взгляд с одного шведа на другого, словно ища помощи, но встречала в ответ только изумлённо-вопросительные взгляды.
Почувствовав себя не очень хорошо, я попросила открыть окно. Вдруг через открытое окно послышался звук автомобиля, проезжавшего по улице тем ранним утром мимо дома. Мы, то есть шведы и я, никак не отреагировали на это — привычное дело. А вот «странный человек» весь съёжился, замотал головой и снова стал непонятно дергать всем телом, глядя на меня во все глаза, как на спасительницу, и стал креститься как мог руками в наручниках. Но главное, на что я обратила внимание, он крестился по православному. Впервые у меня пробежало сочувствие к этому бедному человеку.
Посидев за столом некоторое время, я поняла, что так или иначе должна буду сделать перевод. Тогда я всё перевела на шведский. К моему удивлению, это сообщение почти не вызвало заметной реакции ни полицейских, ни доктора. Полицейские пошептались, и один из них вышел из комнаты, а доктор, постучав пальцами по столу, со словами: «Наш пациент, пойду начну оформлять документы на приём», — последовал за полицейским.
Что-то подсказало мне, что нужно продолжать спрашивать «солдата» и записать всё, что он говорит, чтобы не забыть и полнее и точнее перевести. Попросив бумагу, я села за стол и начала «допрос» этого непонятного человека. К моему сожалению, все мои записи были изъяты полицией, и мне нечего прикрепить и нечем уточнить эти свои слова.
Для начала я попросила «солдата» снова повторить сказанное, что он и сделал более уверенно. Я записала по-русски, чтобы шведы раньше времени не смогли ничего понять, иначе это могло бы нарушить всё.
С его слов выходило, что сейчас… май 1809 года. Он в составе своего боевого подразделения находился в «Швеском королевстве», потому что шла война. Накануне было 22 мая (я думаю, что солдат использовал русское старое летоисчисление) вместе с подполковником Крапенковым (я могу путать фамилии — много времени прошло) Степана отправили в обход по дремучему лесу. К лесам ему не привыкать, но тот был лес незнакомый. Шли по узенькой тропке. Вечером на землю опустился сильный туман, «так что ни зги не видать». Идти приходилось тихо, чтобы никакой шорох не выдал их противнику. И вдруг Степан понял, что отбился. Кричать-то нельзя — «вострого запретили», ничего в тишине не слышал. А тут ещё туман светом как-то переливался, Степан подумал, что это ночное солнце выбиралось из-за облаков, светило на ели и сосны, и они отдавали странным зелёным отсветом. Он нащупал сухое место возле ели и расположился на нём, считая, что безопаснее переждать. Прислонившись спиной к дереву, усталый, неожиданно для самого себя, заснул.
Проснулся, сидя так же под ёлкой. Прислушался — ничего. Попробовал разглядеть тропку и собственные следы — ничего не нашёл. Конечно, он приметил, с какой стороны шёл, и попробовал двинуться в том направлении, куда шли его товарищи. Странно, но никаких следов не видел. Так он шёл долго, пока не вышел к реке. Теперь он точно уверился, что блуждает и
