35.
Департамент предоставляет достойное вознаграждение тем, кто готов играть на их стороне и решает закладывать своих же. Именно поэтому, никто не знает моих цифр, кроме самых близких. Мы используем прозвища. Меня называют Лилит из-за необычного цвета глаз и моей способности проникать под купол, не задев не единой линии сигнальной сети.
Я пересекаю развалившееся дорожное полотно и улавливаю какой-то шум. Резко оглядываюсь. Стражник. Сердце колотится в груди молотом и я готова сорваться с места. Он двигается ко мне, но через секунду, сворачивает в другую сторону и я с облегчением выдыхаю.
Между ветхими домами тянутся узкие улочки, покрытые гниющими отбросами и нечистотами. Вонь стоит невыносимая. Я прячу нос в ворот куртки. Прохожих немного, а те, кто попадаются мне на глаза, кутаются в рванье и старательно отводят глаза. Я подхожу к небольшому каменному строению. Внутри тускло горит свет. Я стучу трижды. Два быстрых. Пауза. И последний.
Дверь слегка приоткрывается.
— Это я.
Гриф пропускает меня вперед и я проскальзываю в узкую щель. За спиной слышится скрежет тяжелого засова.
— Кто это тебя так? — обернувшись ко мне спрашивает подруга, разглядывая мое разбитое лицо.
— Поцапалась с одним стражником.
— Когда-нибудь тебя убьют, — вздыхает она.
— Но не сегодня, — подмигиваю я.
Гриф всегда была рядом со мной сколько я себя помню. Наша дружба началась, когда она в возрасте двух лет засунула себе в ухо карандаш и моей маме пришлось ее лечить. Так к ней прицепилось прозвище Гриф сокращенное от «Грифель». Она до сих пор плохо слышит на левое ухо. Нам удалось найти общий язык и с тех пор мы неразлучны.
Я прохожу в одну единственную комнату. Она погружена во мрак, только квадратный стол освещает лампа. В печи уютно потрескивают угли. На диване, в ворохе постельного белья я замечаю серебристые волосы сестры. У меня перехватывает дыхание от чувства любви к ней.
Законы «Золотой крови» запрещают измененным иметь больше одного ребёнка. В возрасте двадцати пяти лет женщинам проводят химическую кастрацию. Наказание за непослушание — смерть. Нам приходилось скрывать мамину беременность до последнего. Мне было семь лет, но я помню, как каждое утро мама туго перетягивала живот простыней, чтобы никто не догадался о ее положении. Я отчаянно молилась богу и он сотворил чудо. После рождения сестры, департамент провел проверку и без лишних слов поставил на ней клеймо: 167.
Теперь все считают Самару подкидышем.
Я разглядываю ее красивое лицо. Моя сестра так похожа на маму, что иногда я не могу смотреть на нее без слез. У нее потрясающей красоты зеленые глаза. Белая кожа без единого изъяна. Пухлые губы и волевой подбородок.
— Она поела? — я присаживаюсь на продавленный диван.
— Да, но у нее опять жуткий кашель.
У меня сжимается сердце, словно кто-то резко ударяет меня в грудь и эта боль в стократ больнее, чем кулаки стражника. Я вслушиваюсь в хриплое дыхание сестры. Она слишком скудно питается. Спит в холодном доме, потому что дымоход в прошлом году полностью развалился и я не знаю, что мы будем делать зимой.
— Температуру мерили? — спокойно интересуюсь я, хотя внутри всё дрожит от страха.
— А как же, — отвечает Гриф, — Но пришлось выдержать целую битву.
Я нежно касаюсь волос Самары.
Сестре исполнилось тринадцать. В ней бушуют гормоны, и она не признает, что серьёзно больна. Спорит по любому поводы. Упрямится. Нарушать правила стало ее любимым занятием.
— 36,5 даже ниже, чем следует, — шутит подруга.
— Хорошо, — облегченно выдыхаю я, потому что, если бы это было не так, я не знаю, чтобы я делала.
Есть вариант. Но это на самый крайний случай.
— Она хотела с тобой кое-что обсудить, — Гриф бросает на меня быстрый взгляд.
— О чем? — вряд ли мне понравится это «кое-что».
— Самара сама тебе всё расскажет, — подруга заходит за ширму, отгораживающую уголок кухни и возвращается с остатками супа и черного хлеба. Она пододвигает табуретку ко мне и ставит на него мой незамысловатый ужин.
— Ешь, — звучит в приказном порядке.
— Не хочу, — я отворачиваюсь, не смотря на то, как жадно реагирует на запах мой желудок. — Ей нужно хорошо питаться.
— Тебе тоже, — убеждает меня Гриф. — Иначе ты так долго не продержишься и Самару заберут в приют, — ее безжалостный тон режет меня по живому.
Я вздрагиваю и неохотно беру в руку ложку.
— Знаешь, не честно об этом мне постоянно напоминать, — с набитым ртом бурчу я, тыкая в нее ложкой. От вкуса еды у меня начинает опять кружиться голова. Кристаллики соли попадают на разбитые губы и я то и дело их облизываю.
— Иначе, ты так и будешь ходить голодной, — усмехается Гриф, и присаживается на пол.
Из мебели здесь диван, табурет и тумбочка, на которой стоит старенькая плазма. А еще стол полностью заваленный бумагами. Гриф проводит геометрический анализ подземных грунтов, а затем готовит подробную карту для проходчиков. Ее мозги работают, как надо и живя в Верхнем мире, она могла бы добиться высот.
— Что нового на работе? — я заставляю себя есть медленнее и отщипываю кусочек черствой корочки, она крошится на мелкие части, но я подбираю все до одной.
— Открыли новый штрек[1], - подруга смотрит на свои мозолистые руки, — Но показатели добычи полезных ископаемых падают.
— Думаешь, шахту закроют? — пугаюсь я.
— Если так, наша зона обречена.
Это правда. Не смотря на то, что условия работы в шахтах кошмарные, на большой глубине до сих пор нет вентиляции, и перекрытия подпираются хлипкими досками, желающих спускаться под землю не падает. Официальное трудоустройство увеличивает кредит, мизерная зарплата позволяет покупать еду, а не воровать.
Я работала проходчиком на урановых родниках. Мы спускались на лифте под землю и разъезжались по туннелям на вагонетках. Приходилось работать отбойным молотком и киркой. Я старалась не думать, что над головой тонны земли и в случае обвала, Самара останется сиротой.
Однажды, часть породы обрушилась, я отделалась переломом руки, но меня списали в утиль. Мне было четырнадцать. Прошло уже шесть лет, но
