— Ты заблудилась, Чарли, или самовольно сбежала из дому? — и по тому как я посмотрела на него — он сам сделал правильный вывод. — Ясно, сбежала, значит. Тебя кто-то обидел, верно?
Не знаю, почему это случилось именно тогда. Я не плакала с тех пор, как погиб Генри, и вдруг, к своему стыду, я горько разрыдалась перед незнакомым мальчишкой. А он сидел и терпеливо ждал, когда же я успокоюсь. И потом, когда от своего переизбытка эмоций, я вдруг собралась вскочить и убежать — Бас крепко схватил меня за руку:
— Мой дядя говорит, что с любой бедой можно справиться лишь сообща. Поэтому расскажи мне, Чарли, может, я смогу тебе чем-нибудь помочь.
Стоило мне только заглянуть в его глаза, как я сразу же почувствовала безоговорочное доверие к этому мальчишке. Всё моё существо тут же потянулось к тому, кто заметил меня, к тому, кто не остался равнодушным.
— Я пришла сюда чтобы умереть, потому что я не нужна своему отцу! Я вообще никому не нужна! — выпалила я, шмыгая носом. — Сегодня мой день рождения, а он даже не взглянул на меня, он целый год не смотрит в мою сторону! Папа винит меня в смерти мамы и брата, а я даже не знаю, почему я виновата!
Я говорила и говорила, будто что-то прорвалось во мне. Я рассказала Басу о безразличии вечно выпившего отца; о прислуге, для которых я вообще была просто обязанностью. О своих пустых и бессмысленных днях, о своей недетской тоске и отчаянье, которое заполняло мою душу. Может, я рассказывала не слишком складно, но Бас, по-моему, меня очень хорошо понимал.
— Ты точно сегодня не умрешь, Чарли! — уверенно произнес он, взяв меня за плечи. То было самое волнующее прикосновение, детское, искренне, преданное, дающее надежду. Для меня этот его жест стоил многого, гораздо больше, чем интимная близость у взрослых. С того мига я смотрела на Баса уже другими глазами. — И теперь ты уже не будешь одна. Давай встретимся завтра у расколотого дуба. Знаешь где это?
На следующий день он подарил мне амулет ручной работы — осколочек плоского камня с развалин Эримора.
— Вторая половина камня будет у меня, — с гордым видом Бас показал мне свою цепочку с похожим осколком, — В этом амулете есть сила единства. Я сделал это не сам, мне помогли, но где бы ты ни оказалась Чарли — я буду тебя чувствовать. Всегда.
Этот амулет я храню до сих пор. Так началась наша тайная дружба.
В те детские годы Бас стал для меня единственным близким человеком. Он таскал мне конфеты, помогал решать задачки, рассказывал смешные истории, подтрунивал надо мной, но великодушно, по-доброму.
Да,… мы были детьми, но какую же силу и стойкость придавала мне эта чистая дружба!
… Но затем моё единственное счастье решительно пресекли. Дело в том, что в наших родных краях, оказывается, водилось правило, я бы даже сказала непреложный закон — никто из моей семьи не должен был водить дружбу с Корвинами.
А мой Бас принадлежал именно к этому роду и полное его имя звучало как Себастьян Корвин. Когда отец узнал о моих вылазках и о моей дружбе с Басом — он наконец обратил на меня внимание, которым обделял меня последние пять лет. О, да! … Правда, вниманием это было сложно называть — в основном он орал на меня, осыпая угрозами. И в тот момент, глядя на перекошенного и побагровевшего отца, слушая его гневную, пропитанную злобой речь, я поняла, что передо мной абсолютно чужой мне человек, который больше не имеет права считаться частью моей семьи.
Не объясняя причины табу — нас с Басом разлучили, заперев меня в доме. Если мне и позволялось выходить на улицу, то только под присмотром охраны, снова нанятой отцом. В полном отчаянье мне пришлось идти на крайние меры, только бы получить возможность снова увидеться с другом.
Я подожгла сарай отца. И сделала я это из мести, с особым удовольствием. Это был даже не сарай, а некий алтарь, святыня связанная с охотой, играющая для моего отца огромное значение. Там находилось довольно странное оружие и жуткие приспособления, пугающие меня одним своим видом. А так как я никогда не оправдывала охотников и всегда обходила этот сарай десятой дорогой — своим поджогом я так же выразила протест любому насилию. И пока он горел, а все остальные пытались его потушить — я сбежала в очередной раз.
Не скажу, что Корвины были рады меня видеть, но я так неожиданно и стремительно ворвалась в их дом, что они даже не успели ничего предпринять. Мне был нужен Бас, и к счастью, я его застала.
Возможно, в мои тринадцать это была уже и не дружба, а нечто большее. Возможно, то пробивались трогательные ростки первой любви. Всё что я помню о нашей последней встрече с Басом — это то, как крепко обнял меня в ответ тот пятнадцатилетний мальчишка.
Последствия моей выходки не заставили себя долго ждать. Не помня себя от ярости, мой отец упёк меня в закрытый пансионат для девочек далеко от дома, где меня закрыли на целых семь лет. Фактически это была тюрьма для трудных подростков из обеспеченных семей, желающих избавиться от неблагополучного позорящего семью чада. Пансионат Манакр даже выглядел как самая настоящая тюрьма, и воспринимался нами как колония строго режима. Всюду на окнах массивные железные решетки, территория ограждена высокими бетонными плитами, между которыми не проскакивала даже щель. А с одной не огражденной стороны раскинулась пропасть с видом на бесконечную горную гряду, где царили лишь ветер и хищные орлы.
В пансионате нас обучали различным точным наукам и дисциплинам, которые, по мнению родителей, просто необходимы воспитанным девушкам. Наши преподавательницы представляли из себя престарелых грымз, эдаких вяленых озлобленных борзых, нашедших в этом мире для себя единственное удовольствие — муштру. Мы спали в холодных комнатах, на жестких скрипучих кроватях. Вставать нужно было затемно, ложиться засветло. У нас не было выходных или свободного времени для развлечений, не было также и каникул, на которых можно было бы навестить своих родных. С утра до ночи мы учились и трудились, поочерёдно неся дежурную вахту то со шваброй, то на кухне.
Но в рамках режима заключалась ещё одна школа — школа выживания, где сильные, стервозные и агрессивные пытались подмять под себя более слабых. Ведь в Манакр попадали не просто так, здесь не держали послушных тихонь. У каждой девушки была своя несладкая участь, своя история и судьба, которая чаще всего была покорежена. Мы дрались, терпели козни, каждый день, ожидая подвоха. Иногда даже страшно было уснуть, потому что во сне тебя могли задушить подушкой или устроить темную. Для некоторых девушек пансионат представлял из себя застенки ада, ни больше, ни меньше.
К своему ужасу в первые дни там, для себя я поняла ещё одну вещь, что самое жестокое существо на планете — это самка человека. Пребывание в пансионате для всех его обитателей являлось своеродным чистилищем, из которого ты мог выйти обугленным, но закалённым, либо не выйти вообще. Не проходило и полугода, чтобы кто-нибудь из воспитанниц Манакра не накладывал на себя руки. Я видела утопленниц, повешенных, перерезавших себе вены, и даже тех, кто прыгал в пропасть на камни. … Семь лет сплошного ужаса.
