не успел снова сесть и взяться за перо, как в контору быстро, но не запыхавшись, вошел Ольменский, безукоризненно одетый — во фраке, белом галстуке, с каким-то значком на борту сюртука. Если бы присмотреться к этому золотому кружочку, выделявшемуся на матовом сукне, можно было прочесть слова: «управляющий рестораном Олимп». Усы Ольменского, красивые, словно нарисованные, концами устремлялись к глазам, подбородок и щеки, свеже выбритые, были слегка покрыты пудрой, а черные волосы, красиво и изящно причесанные и напомаженные, блестели.
Ольменский почтительно остановился перед столом своего хозяина и, заложив правую руку за спину, устремил на антрепренера вопросительный взгляд. Пичульский не глядел на него, а продолжал тереть себе лоб.
— Звали? — спросил Ольменский через несколько минут.
Антрепренер оставил свой лоб, расправил усы и тогда лишь поднял глаза на стоявшего пред ним начальника официантов.
— Сегодня сбор, — проговорил многозначительно антрепренер и в ожидании ответа скосил глаза на свои усы, концы которых он крутил пальцами, и выпятил вперед губы.
— Да, сбор, — подтвердил Ольменский, глядя прямо в лицо антрепренеру, — погода хорошая.
— Есть кто-нибудь? — полюбопытствовал Пичульский. Ольменский кивнул головой.
— Есть Розенблат, есть Ермолов, Свифт приехала пьяная и велела кабинет «Гейшу» приготовить. Она все время со вчерашнего вечера с Ксидо гуляла, и он сегодня тоже будет. Теперь в контору свою поехал... вероятно, за деньгами, — после короткой паузы добавил Ольменский, продолжая упорно смотреть на антрепренера, который оставил свои усы и в свою очередь уставился миндальными глазами в Ольменского, заинтересовавшись его сообщениями.
Ольменский, помолчав немного, будто для того, чтобы дать возможность антрепренеру в достаточной степени уяснить себе его донесение, продолжал:
— Свифт была с Ксидо в «Метрополе», и там он оставил полтораста рублей, а мне она сказала, что они катались на пароходе. Она очки втирает мне.
Лицо Пичульского омрачилось.
— Надо ее наказать, — сказал он.
— Надо, — подтвердил Ольменский, — я ее оштрафую, на том основании, что она пьяная.
Антрепренер в знак согласия кивнул головой.
— Надо также оштрафовать Лаврецкую, — продолжал Ольменский.
— А что такое?
— Втюрилась в студента, — пожал плечами Ольменский. — Он каждый день приходит, требует бутылку пива и сидит всю ночь, а она от него не отходит. Аптекарю она нравится, он несколько раз приглашал ее в кабинет, а она кобенится, говорит, что ей нельзя пить. Тогда для чего на сцену итти. Раз она влюбилась, то плохая из нее певица. Прежде она хорошо себя вела, а теперь испортилась. Ее в Москву приглашают.
— Жаль, — сказал антрепренер, — она полезная певица для буфета, умеет обойтись с гостем и такая симпатичная — ее многие любят.
— Но она влюбилась! в нашем деле это не годится.
— Совершенно верно, — авторитетным тоном заявил антрепренер, — но необходимо принять во внимание то обстоятельство, что она еще молода, ей всего 18 лет, и что она не из хора, а из дома. Ее надо вымуштровать сначала, тогда ей цена другая. Женщины, ведь, не родятся певицами. Она должна школу пройти, вот и займитесь ею, это некоторым образом ваша обязанность. Надо у певицы уметь эксплоатировать все ее способности, выжать из нее все, что возможно, а это, голубчик, не так легко. Вот когда я был управляющим у покойного Штиллера, — стал вспоминать, самодовольно улыбнувшись, Пичульский, — я был большой мастер делать из певиц полезных людей. Поверите, дрянь какая-нибудь косноязычная, недавно от лоханки взятая, у меня через какой-нибудь год такая певица, что мое почтение. Вы еще — молодой человек, Ольменский, а я уже прошел свою школу; знайте раз навсегда, что следует прежде всего заинтересовать молодую певицу легкостью заработка, чтобы, кроме денег, она ничего не любила и не желала. Певица должна знать, что в деньгах вся ее жизнь, надо возбудить у женщины страсть к золоту, и тогда дело в шляпе. Имейте в виду, что на этом основаны кафе-шантаны, если-бы не страсть женщины к легкому рублю, кафе-шантаны не могли бы существовать и одного дня. Я — старый антрепренер, и сколько женщин сделал счастливыми, вы не можете себе представить, целые состояния они наживали, потому что школу имели.. Что с того, что Лаврецкая влюбилась? Надо, чтобы она разлюбила, а отпускать ее не надо. Я своим опытным взглядом вижу, что она женщина со способностями, из нее может выйти толк. Имейте, голубчик, в виду, что теперь красивые женщины редки, их надо ценить, а у Лаврецкой изящная фигура и совершенно наивное, почти детское личико, и она только пудрится. Это, голубчик, важно, очень важно, гость хоть старый, а любит свеженькие личики, наивных и т. д. Не большое удовольствие напоить Свифт, а вот напоить Лаврецкую — это для гостя, должно быть, большое наслаждение, он на нее охотно и деньги истратит. Я сам по себе знаю, сам когда-то пассажиром был. Как ни как, а для всякого приятно, чтобы девушка с душою была, а не крокодил.
Ольменский все время стоял в одной позе и внимательно слушал разглагольствовавшего антрепренера, несмотря на то, что слышал от него подобную теорию много раз, когда вообще на Пичульского находило вдохновение. К тому-же антрепренер ничего нового для Ольменского не высказывал, но Ольменский из почтительности слушал его внимательно. Когда Пичульский кончил, Ольменский сказал:
— Как хотите, можно Лаврецкую исправить, я займусь ею.
— Вот, вот, голубчик, только смотрите, не нажимайте сильно, денег она нам стоит мало, а надежд на нее я возлагаю много. В особенности не тревожьте этого студента, в которого она втюрилась, его можно будет постепенно отвалить от нее.
Директор помолчал немного, разглядывая кончики своих усов, и затем проговорил:
— Сегодня у нас боевой день, все хорошие гости в сборе, имейте это в виду и подтянитесь.
— Ну, конечно, — ответил Ольменский, — помилуйте, такая жара, и завтра воскресенье. В городе дышать нечем, понятно, что публика за целый день измаялась и пошла сюда. Гости наши весь день спали, куда им выходить в такое пекло, теперь они всю ночь будут кутить. Сегодня будет хороший вечер, — подтвердил Ольменский.
— Смотрите, чтобы все довольны были, чтобы никаких недоразумений не происходило. Этот дурак Платон — старый официант, и вдруг теперь за клубнику 12 рублей посчитал. В июле месяце 12 рублей клубника! ну, конечно, гость и обиделся, едва, его не потеряли. Надо все со смыслом делать.
— Увлекся... — пожал плечами Ольменский.
— Если он так будет
