отсчет. Папины руки дрожат, из Зоиного бокала убегает пышная искрящаяся пена. Зоя смеется, папа улыбается в усы.
Желание Зоя загадывает про себя. Никому не говорит, но довольно улыбается.
Уходит от родителей поздно-поздно. Достает из сумочки физалис, смотрит на лучик, ведущий к каменной застройке, пятиэтажкам с пустыми кирпичными датами на стенах и узорным заборам из черного металла. Идет, сопровождаемая криками подростков и гудками автомобилей. Ночь живет, и Леха тоже не спит. Он сидит на лавочке во дворе своего дома. Рядом никого, кроме наполовину опустошенной бутылки. Этикетка на темном стекле нерусская, знакомые буквы не складываются в понятное слово.
− Я плохой человек, Бойцова, − говорит Леха, поднимая голову. Его глаза трезвы, а вот язык заплетается. Зоя целует его в губы.
«Телка твоя?»
На рынке все сами определяют, когда отгремит для них похмельно-задорное новогоднее время. Кто-то тянет как можно дольше, не желая расставаться с иллюзией праздника, кому-то приходится вставать за прилавок уже первого января. Зоя делает это не из нужды, а потому что яркие плоды должны найти как можно больше покупателей. Так надо.
Кто-то слепил большого снеговика и поставил его рядом с курилкой. Зоя пальцем делает ему широкий улыбающийся рот и вставляет сигарету. Пусть составит компанию, пока Лехи нет рядом.
По вечерам Зоя приходит к Лехе. После любовных игр они выходят на балкон и курят там. Леха всегда заходит в комнату первым, а Зоя сверяется с физалисом, и каждый раз лучик ведет ее домой. Леха против, ему хочется, чтобы Зоя оставалась на всю ночь, но она не слушается. Если свет велит возвращаться, так тому и быть. Так повторяется день ото дня. Рынок, курилка, квартира в доме на Краснооктябрьской, спальня, балкон, черные переулки и свет.
− Хорошего мужчину нашла? − спрашивает мама. Она-то откуда узнала? Может, и правда материнское сердце прозорливее физалисного фонаря и зорче облепихи?
− Хорошего.
− Чем занимается?
Зоя пожимает плечами. Что ей сказать? Что как-то раз Леха забыл убрать с прикроватной тумбочки товарища «Макарова», а загулы и разбрасывание денег сменяются в его жизни периодами апатии и безразличия? Купленные на нечестно нажитые деньги часы, проигрыватель и коллекция кассет, украшения для Зои и импортный алкоголь вызывают у него самого отвращение. В такие часы приходится сидеть рядом и гладить Лехины волосы, чтобы он не наделал глупостей. И все чаще Зою посещает желание взглянуть на нити судьбы облепишьими глазами.
Иногда у Лехи гостят друзья-подельники. Приходят со своими барышнями − нарядными, молоденькими, глупыми. Включают кассеты, чтобы не напиваться в тишине, а говорить им не о чем. Связывают парней промысел, дерзость и желание вырваться, подняться над истоптанным снегом, рогами антенн и пустой водонапоркой. О чем тут поговоришь? Тут не говорить − действовать надо, а о делах в присутствии женщин не распространяются. А произнесет кто хоть слово − так мертвая тишина повисает, и даже музыка сквозь нее не пробивается. Так звучит и так замолкает обреченность. Зое больно видеть улыбки девушек, их белые зубы, помаду на пухлых губах, ямочки на щеках.
− Как убьют меня, поставьте хорошую плиту. Не пожалейте бабла.
− А я вчера сапожки на меху отхватила!
− Душно что-то. Окно откройте.
− А вот в Москве, говорят, такие концерты дают...
− Налей еще, Лех, налей, не томи.
− Машину купим, переедем. Куда? Да хоть в Воронеж.
Так и течет жизнь: рынок, курилка, квартира в доме на Краснооктябрьской, спальня, балкон, черные переулки, кладбище, магазины, Москва и Воронеж, духота и выпивка, и, наконец, свет.
Зоя бредет в темноте. Физалис за пазухой, его направляющая нить не нужна. Дорогу от Лехиного дома до своего она выучила настолько, что может пройти с закрытыми глазами. Под ногами вместо звонкого снежка черная жижа. Страшно хочется курить, но больше нельзя. Как бы Лехе сказать? За спиной остался пьяный смех. Слушать уже нет сил! Может, бросить все и уехать? Одной. В тот же Воронеж, о котором мечтала дурочка с яркими губами. Или попробовать Леху вразумить? Как же! Перевоспитаешь такого!
Дома Зоя плачет, запершись в ванной неизвестно от кого. Потом ее тошнит − ну вот, началось! − и слезы капают в раковину вместе с полупереваренной пищей. Зоя долго полощет рот и брызгает на лицо холодной водой. Моет раковину, чтобы монотонные движения отвлекли от дурных идей, собирается с духом. Подходит к телефону, подносит трубку к уху, крутит колесико, набирая номер. Пока ноют длинные гудки, нервно наматывает на указательный палец провод.
− Алло! − Лехин голос чуть успокаивает, но Зоя молчит. − Алло! Бойцова, ты? Как дошла?
− Хорошо.
− А мы тут еще сидим. Что так рано пошла?
− Нездоровится.
− Ну отдыхай тогда. Спокойной ночи.
− Спокойной, Леш.
Не смогла. Не сказала. Ну и ладно. Все равно долго скрывать не выйдет, а там будь что будет. Лишь бы, узнав, Леха согласился от ремесла своего отказаться. А вдруг не откажется? А вдруг убьют его? Неспроста же эти пьяные разговоры о красивых надгробиях. Зоя видела их на кладбище: смешные, нелепые. Парни улыбаются с мраморных плит на фоне автомобилей и коттеджей в то время, как суть их гниет ниже; расстрелянная, искромсанная ножами, удушенная в изоляторах. Туда ли ведет Зою луч физалиса? На кладбище, где раз в месяц она станет менять увядшие цветы, очищать участок от листьев и мусора?
Она расправляет скатерть. Срывает веточку облепихи. Спелые оранжевые глазки смотрят на нее, и она кивает. Опасно это. Не следует заглядывать вперед, туда, куда не проникает свет физалиса. Но нужно. Очень нужно, иначе как решиться на непоправимое или утешиться и плыть по течению и дальше.
И снова бегут дни и недели, иссякает зима, а весна приходит не одна − с воем сирен и синими лезвиями мигалок, засадами и арестами.
− Помянем, − говорит Леха и опрокидывает рюмку.
Мраморная плита и мертвая улыбка на фотографии. Зоя мерзнет под зонтом, дождь льет как из ведра, но уходить нельзя: не тот случай.
− Гражданка Бойцова, а вам знаком...
