и старший урядник. Обе его руки до самых плеч были окровавлены. На правой запеклась вражья, на левой — своя. В последний миг, заметив летящий сбоку палаш, успел Тихон увернуться, но вскинутую левую ладонь, как веточку, пересекла калёная сталь. Только и уцелели на ней два пальца: большой да указательный.
В станице родной встретили героя с почётом. На груди принёс русочубый Тихон два Георгиевских креста, в подсумке — денежное вознаграждение. Казаки грубовато пошучивали: отучил япошка старшего урядника дули крутить… Неделю гулял он напропалую. На радостях пил у себя дома и у родичей, вперемежку со слезами — в куренях погибших односумов.
Но, отведя душу, укротил себя в одно утро. Встал спозаранку сосредоточенным и молчаливым. Свернул цигарку. И впервые после возвращения подробнейше расспросил жену о хозяйских делах. За полтора года его отсутствия они были запущены донельзя. Настя, как ни тянулась, а в одиночку справиться с базом и наделом земельным не могла. Польза от пацанов, Степы и Павлушки, была невелика. Поневоле пришлось влезать в долги. Услышав об этом, Тихон, не привыкший кланяться, хотел было ругнуть жинку, да глянул на её осунувшееся лицо, на раздавленные мешками и чапигами руки и прикусил губу. Провожала справной, синеглазой молодкой, а предстала — сутулой тёткой…
С той же безоглядностью, с какой воевал, принялся Тихон наводить в хозяйстве порядок. Отрока Стёпку и меньшого как узлом к себе привязал — куда он, туда и парнишки. Крышу чинить — доски подносят, в поле сеять или косить — лошадей погоняют, а травы им накосить, напоить — первейшее мальчишеское занятие. Похваливал казак сыновей: «Вы не тольки заместо отрубленных пальцев, а ишо и третья рука. Ничо, выпутаемся из нужды…»
Бог оказался к Шагановым милостив. В первое же лето уродилась яровая пшеничка, стеной поднялся овёс. Гнедая дала приплод, и жеребёнка выгодно сбыли в экономию помещика Межерицкого. Осенью Тихон дважды ездил со станичным обозом на ярмарку в Новочеркасск. Торги были большие, завозные. Два «Георгия» на груди у бравого хозяина действовали на покупателей завораживающе. Перед храбрецом скупиться было неладно. У Шагановых, расквитавшихся с долгами, даже завелись деньжата.
В беспрерывных казачьих заботах, в малых и больших радостях катились годы. Вымахнули «шаганята», как звали их по-станичному, враз, будто окатили снеговой водой. Старший — обличьем копия отца. Сухощав, русочуб, в движениях нетороплив. Такой же, как у батьки, широкий нос, подбородок с насечкой, но в карих глазах не жёсткая сосредоточенность, а пытливая задумчивость. В церковно-приходскую школу пошёл он на одиннадцатом году, переростком, но окончил её с похвальным листом. Книг прочитал за три ученических зимы — уйму! И прославился в родной станице Ключевской как грамотей и непревзойдённый писарь. Что ни вечер — тянутся к шагановскому куреню жалмерки, обычно по двое. Подав Анастасии гостинцы, заискивающе — к сыну, даром что над губой только пушок:
— Мы до тебя, Степушка. Зачитай от наших служивых восточки да пропиши, пожалуйста, им ответ. Нехай прознают, как мы туточки по ним тоскуем и сокрушаемся.
Серьёзный сочинитель прибавлял фителя в керосиновой лампе, которой премировали его как лучшего ученика. Доставал письменные принадлежности. Казачки присаживались на край лавки. Степан с трудом разбирал каракули их мужей ли, сыновей и возвращал просительницам конверты. Тоном, перенятым у станичного учителя, строго говорил:
— Изложите, о чём мне писать.
Внимательно выслушивал бабью сбивчивую речь. А затем, сведя брови, обмакивал перо и начинал одинаково трогательно: «Разлюбезный и миленький ты наш (следовали имя-отчество)… От письмеца твоего долгожданного возрадовались сердца наши, аки прилетел в курень ангел небесный. Да если б ты только знал и понимал, как соскучились мы по тебе, кровиночка ты наша…»
И так — почти всю зиму. В рабочую пору гостьи случались реже, остерегаясь Тихона, прогнавшего было назойливую Матрёну Торбину. А сам Степан никому не отказывал. По натуре был отзывчив, в матушку.
У брата Павлика, напротив, характерец оказался отцовского замеса. Поперёк — слова не скажи. И сколько ни убеждай, сделает по-своему. Заденет кто-либо насмешкой — съязвит злей и остроумней. Тронет кто на улице пальцем — сдачи даст кулаком. Силой удался в шагановскую породу, на спор сгибал на колене кочергу. А вот в страсти к лошадям Пашка, пожалуй, превзошёл всех в родне. Однако, как ни жалел их, как ни холил коня, а коль скоро коснулось дело его самолюбия — за малым не запорол на скачках общевойскового праздника, в октябре. К счастью, обернулся перед последним поворотом и сообразил, что он недосягаем.
Станичный атаман Кожухов, награждая кинжалом в тиснённых серебром ножнах и наборной уздечкой, шевельнул усищами:
— Ты чей? Шаганова Тихона?
— Так точно. Сын старшего урядника Шаганова!
— Молодец. Лихо скачешь. Добрячий из тебя казак выйдет… А на девках? — понизил атаман голос и шутливо подмигнул. — Пробовал кататься?
Члены атаманского правления, стоявшие поблизости, хохотнули, заинтересованно уставились на паренька. Но не так-то просто было смутить этого сорвиголову. Пашка и бровью не повёл, отчеканил с вызывающей смелостью:
— Господин атаман, дозвольте правду молвить!
— Говори, говори…
— На Спас вашу Тайку объездил.
— Что-о? Что ты сказал? — распялил рот возмущённый отец, вскидывая руку с насекой. — Да я тебя… Ах, ты мерзавец!
— Виноват. Прошу прощения, — потупился Пашка.
— Пош-шел вон! Лжец ты этакий! — топнул атаман, с трудом сдерживая себя.
Тихон Маркяныч, наблюдавший издали, не понял, почему рассердился станичный голова. На вопрос отца Павлик лишь пожал плечами. Зато на следующий день о том, как «шаганенок» срезал атамана, знали в Ключевской от мала до велика.
Наказание последовало незамедлительно. На ближайшем станичном сходе, наряду с прочими делами, совет стариков разобрал и жалобу атамановой жены, подкреплённую заключением акушера. Приговор Павлу Шаганову, оклеветавшему непорочную девицу, оказался крут. Тут же, принародно, он был порот. По жребию приводить в исполнение приговор выпало дюжему Константину Дагаеву, но даже ему не удалось двадцатью плетями выжать из строптивца стона. Более того, надев шаровары, Пашка поклонился сходу и запалисто сказал:
— Благодарю за науку. А правду… всё одно буду гутарить!
Тут уж не выдержал отец, дал ему подзатыльника и скорей повёл с атамановых глаз долой.
У колодцев сходились болтоязыкие станичницы, качали головами:
— Ишо молоко на губах не обсохло, а дерзкий какой!
— Ни за что ни про что девушку
