потом? Аль придёшь? Ладно, располагайтесь.
Остались. В доме Ивана и Мирона переодели в сухое. Форму Ивана постирали – и бушлат, и брюки-клёш, и тельняшку, налили самогону, накормили. Познакомились, поговорили про жизнь и наутро все трое мирно расстались почти друзьями.
Об этом приключении ни комиссар Иван Подколодный, ни комполка Мирон Кузьмин не распространялись, боялись. Ведь самогон-то пили с классовым врагом, могли не так понять.
Второй раз они встретились в Болгарии, где коммунист Подколодный агитировал белоэмигрантов вернуться на Родину.
А третий раз уже здесь, на Севере, в лагере Особого Назначения. Он был надзирателем, назначенный администрацией лагеря, как бывший чекист, отбывал наказание за изнасилование комсомолки, когда пригнали Андрея Зайцева.
Они сделали вид, что друг друга не знают и ни какой выгоды от своего знакомства не получили. Впрочем, режим в лагере только начал ужесточаться, но политические заключённые, в том числе и ка-эры ещё пользовались привилегированным положением. Они были освобождены от принудительных работ, могли свободно общаться друг с другом, видится с родственниками и пока ещё даже получали помощь от Красного Креста. И содержали их отдельно от других заключённых.
Иван Подколодный встретил Андрея довольно таки дружески, что не на шутку растревожило подъесаула.
– Садись, Андрей, – сказал Подколодный.
– Да уж второй год сижу, – пошутил Зайцев. – И зачем только ты меня из Болгарии сдёрнул?
– По заданию партии.
– То есть ты знал, что меня посадят?
– Откуда? Я искренне думал, что Советской власти нужны бывшие соотечественники. Страна Советов в окружении врагов. А ваш Гундоровский полк, какую славу имел. И заслуженно. Лучший полк во всей Белой армии.
– Это факт.
– А всё-таки мы его разбили, невзирая на всё вашу браваду и георгиевские ленты в петлицах. Красная армия всех сильней!
– Знамя у нас было в виде георгиевской ленты с георгиевским крестом посередине, – с не поддельной тоской поведал подъесаул Гундоровского полка и с гордостью добавил: – Мы его сохранили, до Болгарии донесли, полк возродили.
– Молодцы, только зачем он в Болгарии? Я думал, такие люди нужны Советской Власти. А сейчас думаю, власть боялась, что, такие, как ты, там за границей сорганизуетесь и двинете на Советскую Россию. Лучше вас здесь держать под контролем.
Это был намёк на операцию «Трест», о которой Подколодный слышал краем уха. Его самого, скорее всего, использовали в тёмную в рамках этой операции.
– Это что за власть такая пугливая? – спросил Андрей.
– Не пугливая, а осторожная.
– А когда вы эту бучу затевали, там, на Балтике, вы, о чём мечтали? Что бы людей по тюрьмам распихать?
– Мечтали о райской жизни на земле и всеобщей справедливости. Вкусно есть, сладко пить, мягко спать.
– И мало работать. И кто бы это вам всё преподносил? На подносе? А?
– А сознание трудовых масс? Все бы работали. Всех кровопийцев, что из народа кровь сосут, к ногтю. А там свобода. Работай и получай справедливую зарплату.
– Да нет, Ваня. Вкусно есть, да сладко спать все хотят. А работать не очень. У нашей семьи на хуторе сады были яблоневые по Каменке и по Хопру. Антоновка! Наши мочёные яблоки аж до Питера доходили! Может быть, и ты их ел.
– Может быть. Ты это к чему?
– А к тому, что их обиходить надо. Отец рано вставал, поздно ложился. Смотрел, как батраки работали. Богатство просто так не даётся! Пахать надо! Я же агроном, по образованию, кроме офицерского, а ты нас кровопийцами обзываешь.
– А что? – не понял надзиратель. – Батраки на вас пахали!
– Так пахать то пахали, да зато голодные не сидели. А ваша власть пришла, яблони на дрова порубили. Лучшего применения не нашлось! И зубы на полку положили за ненадобностью. А почему? Хозяина нет. Хозяин, он как кучер, конями и телегой управляет, что бы они вперёд шли да в овраг бы не свалились. А вы вкусно поесть мечтали! Думал ли ты в семнадцатом, что вот здесь окажешься по такой поганой статье.
– Не думал, конечно. А статья поганая, да не моя.
– Как это?
– А вот так! Про общество «Долой стыд» слышал?
– Да погань, всё это, – Андрей сплюнул на пол. – Даже большевики это признали.
– В том-то и дело, что признали. Погань-то, погань. Да лозунги у них дюже завлекательные. Каждая комсомолка должна идти навстречу комсомольцу в половом вопросе, а иначе она мещанка. Поди – плохо? Только вот папаша её не разделял прогрессивных взглядов доченьки. Был мещанином в этом вопросе, хоть и партийным работником. Большая шишка. Вот он ввалился к нам в комнату в самый не подходящий момент, а она из-под меня и говорит: «Тятенька, это не то, что вы думаете, он меня насилует». А то, что одежда наша аккуратно сложена и мы сами под одеялом, он на это внимание не обратил. А в родной милиции мне объяснили: или я беру статью на себя и пять лет на Севере, или меня просто расстреляют. Выбор невелик. Вот так я здесь и оказался. А что устроился хорошо, так что тут удивительного? Начальник лагеря мой кореш. Мы с ним с одного экипажа, с «Авроры». И с бабой не с какой-то там ни будь, а с княгиней Волконской сплю.
– Молодец, хорошо устроился, – криво усмехнулся Андрей. – Согласно всеобщей справедливости. Думала ли твоя княгиня в семнадцатом, что будет вынуждена с матросиком спать?
– Ладно, не зубоскаль! Сейчас разговор-то не обо мне, а о тебе.
– Ясное дело! А иначе что бы тебя разобрало со мной по душам беседовать? Что-то не хорошее?
– Да. Жена к тебе приехала. Свидание разрешили. С десяти утра до пяти часов вечера. Но ты можешь отказаться.
– Зачем? – не понял Андрей.
– Пришло постановление о применении к тебе высшей меры социальной защиты, то есть расстрела, – хмуро пояснил Подколодный.
– За что?
Внутри всё похолодело.
– Тебе не всё равно? Приговор привести в исполнение сегодня до восьми вечера.
– Да за что? – настаивал Андрей.
Глаза его были широко открыты от изумления, взор горел огнём, мозг лихорадочно искал выхода.
– За участие в контрреволюционном восстании на Дону в девятнадцатом годе.
– Я же амнистирован. Ты сам мне об этом в Болгарии сказал.
– Тогда была одна политика партии, сейчас – другая, – вздохнул Иван и стыдливо отвёл глаза.
Он прекрасно понимал, что судьба подъесаула, это всё та же операция «Трест», зачистка потенциальных врагов, а вслух сказал:
– Мы создали механизм, машину что ли, классовой борьбы, террора. Она никакая: не злая и не добрая. Она – машина. Если в её жернова попадёшь, она тебя сотрёт в порошок и не посмотрит: свой ты
