Однако, верно и то, что его окутывал ореол. Жервазиу Вила-Нова был из тех, про кого мы, увидев на улице, скажем: смотри, кто идёт.
Всё в нём очаровывало женщин. Сколько юных девиц провожали его заворожёнными взглядами, когда художник, горделивый и стройный, наведывался в различные кафе! Хотя, в сущности, это был взгляд, которым женщины одаривают особу своего пола, прекрасную и роскошную, полную алмазных переливов…
– Знаете, мой дорогой Лусиу, – часто говорил мне скульптор, – я сам никогда не обладаю своими любовницами; это они всегда обладают мной…
Когда он нам что-то рассказывал, его пламя разгоралось ещё больше. Он был замечательным собеседником, восхитительным в своих заблуждениях, в своём невежестве, которое он решительно защищал и всегда выходил победителем; восхитительным в своих возмутительных и устойчивых мнениях, в своих вызывающих парадоксах и шутках. Высшее создание. О-о! Без сомнения, один из тех людей, которые впечатываются в сознание, будоражат память, помрачают рассудок. Весь огонь! огонь!
Тем не менее, если мы исследуем его умом, а не только завихрениями наших чувств, то вскоре поймём, что, к сожалению, вся его суть кроется в этом ореоле; что, возможно, из-за чрезмерного блеска, его гений однажды растратится на самого себя, неспособный сосредоточиться на творчестве – распылившийся, сломанный, выжженный. Так оно и вышло. Он не стал неудачником лишь потому, что обладал мужеством разбиться на куски.
К такому, как он, невозможно питать расположение, хотя, по существу, он был прекрасным молодым человеком; вот и сейчас я с грустью вспоминаю наши непринуждённые беседы, наши ночные посиделки в кафе – и в итоге убеждаюсь, что да, в действительности судьба Жервазиу Вила-Новы была самой прекрасной; а он сам – великим, гениальным творцом.
* * *
У моего друга было много знакомых в артистической среде: литераторы, художники, музыканты со всех концов света. Однажды утром он вошёл ко мне в комнату со словами:
– Знаете, мой дорогой Лусиу, вчера мне представили одну очень интересную американку. Подумайте только – очень богатая, живёт во дворце, который специально велела построить на месте двух огромных зданий, а их пришлось снести. А знаете, где это? – представьте, на Авеню дю Буа де Булонь! Роскошная женщина. Слов нет. Мне представил её тот американский художник в синих очках. Помните? Не знаю, как его зовут… Её можно встретить каждый день после обеда в Арменонвильском павильоне. Она заходит туда выпить чаю. Хочу, чтобы Вы с ней познакомились. Вы сами увидите: интереснейшая женщина!
На следующий день – в чудесный зимний послеобеденный час, полный тёплого воздуха, солнечного сияния и синего неба – мы взяли фиакр и отправились в знаменитый ресторан. Сели за столик; заказали чай… Не прошло и десяти минут, как Жервазиу тронул меня за руку. В зал вошла группа из восьми человек – три женщины, пять мужчин. Среди женщин две были миниатюрными блондинками с розово-молочной кожей и хорошо сложенным чувственным телом – как у многих прелестных англичанок. Но третья, и вправду, была божественно, загадочно прекрасна: высокий, худой стан, тонкое лицо, золотистая кожа – и фантастические, горящие, умопомрачительные светло-рыжие волосы. Её красота была такой силы, что даже пугала. Фактически, как только я её увидел, меня охватил страх, подобный тому, что мы испытываем, взглянув в глаза совершившему чудовищное, неслыханное деяние.
Она бесшумно села за столик; но увидев нас, тут же подошла, протягивая руки скульптору:
– Мой дорогой, очень рада Вас видеть… Вчера мне о Вас рассказывали много хорошего… Один Ваш соотечественник… поэт… мёсье де Лорейру, кажется.
Было трудно разобрать португальскую фамилию, искажённую произношением иностранки.
– A-а… Я не знал, что он в Париже – пробормотал Жервазиу.
И, повернувшись ко мне после того, как представил меня иностранке:
– Вы его знаете? Рикарду де Лоурейру, поэт из «Жгучих»…
Я ответил, что никогда с ним не общался, что знаю поэта только в лицо, но являюсь несомненным почитателем его творчества.
– Что ж… не буду спорить… Видите ли, для меня это искусство – пройденный этап. Мне это уже не интересно… Дружище, почитайте же диких, чёрт побери!
Это была одна из шпилек Жервазиу: восхвалять новейшую литературную псевдошколу – селва-жизм, или «дикаризм», новаторство которой сводилось к тому, что их книги печатались на разносортных листках бумаги в разных сочетаниях красок и в причудливом типографском наборе. Кроме того – и это более всего воодушевляло моего друга – поэты и прозаики-селважисты раз и навсегда отказались от мысли – «этой отрыжки прошлого»
– и передавали свои душевные порывы исключительно силлабическими рядами, которые состояли из раскованных, причудливых звукосочетаний: так они создавали новые слова, которые ничего не значили, и чья красота, по их мнению, в том и заключалась, что они ничего не значили… Впрочем, до сих пор у селважистов вышла, насколько известно, только одна книга – какого-то русского поэта с мудрёным именем. Эту книгу Жервазиу прочитать не довелось, но при этом он неустанно расхваливал её на все лады, называя удивительной, истинно гениальной…
Американка пригласила нас за свой столик и представила своих спутников: журналиста Жана Лами из «Фигаро», голландского художника Ван Дерка и английского скульптора Томаса Вествуда. Два других были американский художник в синих очках и низкорослый непоседливый виконт де Нодьер, худощавый напомаженный блондин. Что касается двух девушек, американка ограничилась лишь их именами:
– Дженни и Дора.
Потекла беседа в высшей степени учтивая и бессодержательная. Говорили о моде, обсуждали театр и мюзик-холл вперемешку со многими другими искусствами. Больше всех выделялся – и, собственно говоря, был единственным оратором – разумеется Жервазиу Вила-Нова. Мы, впрочем, как и всегда, под напором его интенсивной эманации, ретировались, ограничившись лишь вниманием, а иногда и одобрением, предоставив ему возможность блистать…
– Знаете, мой дорогой Лусиу, – сказал мне однажды скульптор, – Фонсека говорит, что общение со мной – это сущее испытание. Это трудное, утомительное занятие. Ведь я всё время говорю, не даю собеседнику передохнуть, заставляю его сосредоточиться и быть готовым отвечать мне… Да, я соглашусь, что моё общество может быть утомительным. Вы все правы.
Вы все – заметим в скобках – были все, кроме самого Жервазиу… Включая и Фонсеку, бедного художника с Мадейры, «государственного пенсионера» с тонкой бородкой, галстуком-бабочкой и трубкой – всегда молчаливого и бесцельного, печально вглядывающегося в пространство, возможно, в поисках своего потерянного острова… Блаженное создание!
После долгих разговоров о театре Жервазиу заявил, что актёры – даже самые великие, как Сара и Новелли – не кто иные как хорошо образованные комедианты, которые просто заучивают свои роли, и заверил – «поверьте, друзья мои, это именно так» – что настоящее актёрское искусство следует искать у бродячих циркачей; это самое «циркачи» было одним из его любимых словечек, и когда мы только встретились в Париже, он рассказал мне по секрету тёмную историю: как его, двухлетнего ребёнка, выкрала труппа фокусников после того, как родители бессердечно отправили его в горы Серра-да-Эштрела к няне, жене гончара, от которого он, без сомнения, унаследовал склонность к скульптуре и которому, из-за подмены колыбели, очень даже возможно, что приходился сыном – разговор плавно перешёл, не помню точно как, к чувственности в искусстве.
