среди населения, облагая данью и богатых и бедных во имя газавата.
...Курширмат потягивает чилим[2]. Чуть сладковатый, с привкусом гнильцы, дым анаши туманит голову. Сердце бьется все слабее, слабее: сейчас наступит кейф. Курширмат делает еще одну глубокую затяжку. Черная ночь опускается на пески. Сквозь синее стекло единственный глаз с трудом различает лица приближенных, расположившихся по другую сторону низенького, украшенного тонкой резьбой складного столика. Чуть поблескивают высокие бутылки на столике. Он снимает очки и исподлобья оглядывает сидящих. Вот Алексей Ситняковский, казачий есаул. Раньше он служил Мадаминбеку. Когда тот сдался Фрунзе, Ситняковский переметнулся к новому эмиру ляшкар баши. Военный советник полулежит, опираясь локтем на свернутый халат. Он цедит коньяк и изредка забрасывает в рот несколько сухих ягод винограда. Пьет и не пьянеет.
Начальник разведки красавец и весельчак Аулиахан-тюря пьет шампанское: и пьянит, и утоляет жажду. Вода в хурджунах на исходе, надо беречь.
А вот Ненсберг. Тоже достался по наследству от Мадамина. «Министром юстиции был в правительстве Мадамина, мне теперь служит... Раньше приди к этому адвокату, небось пиалы чая не послал бы в прихожую. Теперь мой коньяк пьет, ош-пош ест, бумажки разные и приказы пишет. Теперь я — эмир-уль-муслимин — повелитель, и мне служат все, в том числе царские и турецкие офицеры. И сам эмир святой Бухары хочет, чтобы я командовал его войском... Ну, это подождет... Он — у себя эмир, я — здесь»...
Есаул Половцев — его присутствие можно угадать только по пыльным и старым лакированным сапогам, торчащим из-за спины Ненсберга, спит, воспользовавшись привалом. Злой, как камышовый кот, хитрый, как шейх Шахимардана...
Сердце стучит гулко, как прогретый над костром бубен. Сквозь невнятный разговор окружающих, звон посуды все явственней раздается в ушах эмира ляшкар баши незнакомая волнующая мелодия. Курширмат знает, что стоит ему пошевелить рукой в локте — зазвенят струны дутара, пальцами — зазвенят серебряные украшения на запястьях невидимой желанной танцовщицы. Он один наслаждается райской музыкой. Один ждет появления танцовщицы. Пусть громче играет волшебная музыка! Единственный глаз возбужденно блестит на потном лице извивающегося в конвульсиях Курширмата.
— Кейфует эмир ляшкар, — с завистью произносит Ситняковский. Полные влажные губы его кривятся в брезгливой усмешке. — Надраться бы самому до положения риз! Так ведь не берет коньяк. Самогонки бы русской!...
— Можно и коньяком надраться, — замечает Ненсберг. — Больше настойчивости, есаул! Цель близка! — приглаживает ладонью рыжеватые волосы, зачесанные на прямой пробор.
— Иди ты к черту, немецкая свинья...
— Ты дурак, Ситняковский. Я с тобой поссорюсь! — длиннее «остзейское» лицо его брезгливо морщится.
— Ну и иди ты...
Курширмат не видит окружающих. Он раскачивается в такт ему одному слышной мелодии. Синие очки в серебряной оправе валяются у ног.
Приближенные знают, что скоро кейф кончится, и Курширмат начнет пить все подряд — и коньяк, и чай, и воду, от которой пахнет мокрой кожей, а когда утолит жажду — будет испытывать не менее мучительный голод. Эту сухость во рту и голод все они испытывали не раз после анаши.
— Все равно самогон лучше, — опять с сожалением произносит Ситняковский. — Давай выпьем, господин бывший адвокат! Я согласен выпить с тобой...
Курширмат обводит их потухшим глазом, хрипит: — Пить!...
Недвижимо стоят около шатра два рослых бородатых телохранителя. Руки на эфесах сабель. Иногда переминаются на затекших ногах. Доносятся голоса, конское ржание. Отсветы костров всполохами вспыхивают на тонких стенах шатра.
...Их не преследовали. Могли отдохнуть спокойно и люди, и лошади. Бегством для главнокомандующего басмаческими отрядами кончалась последнее время каждая встреча с противником. Выручали выносливые быстроногие кони и отличное знание местности. Каждая стычка, каждый бой, навязанные частями Ферганской группы Туркестанского фронта, могли завершиться окружением. Курширмат не принимал боя с сильным противником, уходил в горы или, покружив по долине, оказывался за спиной красноармейских подразделений.
К лету 1920 года басмачество пошло на убыль. После неудачной попытки уйти от разгрома через заснеженный перевал Джиптик в Алайскую долину признал советскую власть и сдался со всем многочисленным отрядом Мадаминбек. В марте же в Оше сложили оружие банды Халходжи и Юлчи. Сам Халходжа с небольшой группой головорезов попытался уйти в Кашгарию и погиб, попав под снежную лавину на перевале Шарт-Давон. Горы похоронили и награбленные Халходжой богатство и голову Мадаминбека, с которой не расставался этот курбаши.
Главным руководителем басмаческого движения теперь оказался Курширмат. Правда, кроме него в долине бесчинствовало еще несколько банд. В Кокандском уезде сидел Иргаш, не признавший главенства нового эмира ляшкар баши, и небольшие шайки Ишмата-байбачи и Исламкула. Под Наманганом закрепился Аман-палван, в Андижанском районе и Ашабе — Рахманкул. Бродил по долине с небольшой шайкой брат Курширмата Нурмат. Главари басмаческих шаек были безраздельными хозяевами занятых кишлаков. За счет насильственной мобилизации они пополняли свои редеющие банды не только бедняками, но и членами байских семейств. Они отнимали у населения коней, скот, продукты. Основная тяжесть по содержанию банд легла на плечи бедняков: баи, охотно поддерживавшие контрреволюцию «в принципе», всё менее охотно снабжали басмачей.
У населения захваченных басмачами районов не было уверенности в том, что хлеб и хлопок, посеянные ими, не будут вытоптаны, собранный урожай — конфискован воителями ислама: голые поля лежали за кишлаками, неподрезанные виноградные лозы стлались по земле, засыхали фруктовые деревья. В редком дворе слышалось мычание коровы или блеяние овцы. Курбаши и голод были хозяевами нищих кишлаков.
Ближе к ночи похолодало. Покрылись пеплом костры. Басмаческий лагерь забылся настороженным сном. По расчетам Курширмата, предстоял еще один длительный переход. Там — оазис, вода! И — неизвестность, подстерегающая в каждом кишлаке, за любым холмом и дувалом. Зеленые кишлаки с глинобитными дувалами высотой в 3-4 пахсы, складки местности пугают предательством, но и сулят надежное укрытие.
Курширмат проснулся. Телохранители опустили до земли поднятый край шатра. Они же укрыли своего вождя шелковым халатом. Но было все равно зябко. Курширмат-гази открыл единственный глаз, приподнялся на локте и огляделся молча. Едва различимые тела разметались на ковре и кошмах. Силуэты дежурных телохранителей — они стояли снаружи — отражались на ткани. Он протянул руку к столику, на котором чуть поблескивали бутылки, потрогал одну — пустая, другую — тоже пустая.
— Все вылакали, верблюды... — сказал беззлобно, шепотом. В одной бутылке — квадратной с коротким горлышком — еще оставался напиток, и Курширмат отпил глоток. Накинул халат на плечи, вышел из шатра. Чуть щербатая луна перевалила зенит и освещала мертвенным синеватым светом близкие и далекие холмы, кусты
