обзаводится ядерным оружием, — но можно считать и так, что ядерное оружие обзаводится своей страной , которая созревает до такого состояния «анти», чтобы использовать его для уничтожения всего мира, включая себя.
Мировое подполье
То, что Россия всегда позиционировала себя как антитеза к остальному миру и якобы была окружена врагами: «еретиками», «иноверцами», «нехристями», «жидомасонами», «капиталистами», «антикоммунистами», «антисоветчиками», «русофобами», — это свидетельство ее собственной перевернутости.
Есть две важнейших особенности русской культуры, которые, казалось бы, противоречат друг другу: зависимость от Запада и противопоставление себя Западу. Недаром Освальд Шпенглер назвал это псевдоморфозом: одна культура, не развившись из себя, принимает форму другой... Но не всякая культура, ставшая «псевдо», становится «анти», то есть стремится к разрушению своей первичной матрицы. Для этого псевдоморфоза должна произойти в стране с достаточно большой территорией и населением, чтобы обрести способность противостоять той цивилизации, в форму которой она отлилась. В сущности, с эпохи Петра Россия для того и вбирала технику, промышленность, образовательную систему Запада, чтобы обратить их против самого Запада. Россия оказалась не только псевдоморфозой, но и антиморфозой , и чем больше она заимствует, тем сильнее враждует с источником своих заимствований. «Все, что возникло вокруг, с самой той поры воспринималось подлинной русскостью как отрава и ложь. Настоящая апокалиптическая ненависть направляется против Европы» (О. Шпенглер). Это культура ревности и соперничества, которая находит свое призвание в том, чтобы оспаривать первенство других культур, вытеснять их на основе именно тех достижений, которые были от них усвоены.
В этом огромное отличие России от Китая, который противостоит Западу как особая цивилизация, возникшая раньше западной и выработавшая свои пути постижения и преобразования жизни. При всем обилии западных заимствований Китай развивается на собственной цивилизационной основе. Конечно, Россия существенно способствовала усилению антизападных черт в Китае, обратив его на путь коммунистической революции и марксизма-маоизма. Но в исторической судьбе Китая есть гораздо более могучие и долгодействующие механизмы. Между тем у России нет другой опоры, другой точки устремления, а вместе с тем и отталкивания, чем Запад.
Россия постоянно бунтует против мирового порядка, хотя не может создать порядка даже в самой себе. Подпольный человек у Достоевского наделен острым сознанием своей «самости», но при этом лишен большого творческого дарования и поэтому расходует себя на крупные и мелкие пакости другим, причиняющие наибольшие мучения ему самому. Россия — «подпольное» государство, и недаром она одной из первых создала политическое подполье («Земля и воля», «Народная воля»), а затем, уже в XX веке, возвела революционное подполье к вершинам власти. В поведении России на мировой арене угадываются черты уже вполне уверенного в себе подпольного человека, новым воплощением которого в XXI веке стало первое лицо государства. Трагедия России в том, что она недостаточно самостоятельна и созидательна, чтобы построить свою особую цивилизацию, которая могла бы соперничать с великими цивилизациями Запада и Востока. И вместе с тем она слишком обширна и горделива, чтобы стать частью других цивилизаций, смириться с подсобной ролью. Конечно, у страны нет обязанности создать свою цивилизацию. Ни Австралия, ни Индонезия, ни Пакистан, ни Бразилия не ставят перед собой такой цели. Но именно это постоянно пытается делать Россия — то в качестве Третьего Рима, последнего оплота истинной веры; то в качестве СССР, прокладывающего миру путь к светлому будущему; то в качестве центра Евразии и знамени евразийства, противостоящего «атлантизму»...
Все эти попытки терпят крах и тем не менее возобновляются. Страна мучает себя и других — и в этом ее экзистенция, ее способ напомнить всем (и самой себе), что она жива. Без этого страдания она давно превратилась бы в мертвую пустыню, — только страдание, которое она причиняет другим и себе, оживляет ее, как и ее творцов, от Гоголя, Достоевского и Толстого до Платонова и Солженицына. Русская экзистенция — быть вопреки себе и другим, быть первой в (само)отрицании и (само)разрушении. Опасная и мучительная страна, делающая все для того, чтобы ее население разделилось на две неравные части: пропойц, воров, негодяев — и мучеников и святых.
Соборность и соворность
Патриотические декларации властей давно уже воспринимались как своего рода прикрытие коррупции. Чем больше втихую крадешь у родины, тем больше клянешься ей в верности на виду у всех. Но связь между патриотизмом и коррупцией намного глубже, и она, как ни парадоксально, истинная, не лицемерная. Есть такая байка: «Папа, ты же вор», — говорит генералу его дочь. Тот отвечает: «Дочка, я родину люблю — мне можно». Патриотизм — это не маска коррупции, а ее подлинное лицо. Кто не ворует, тот не свой. Воровство в России — признак лояльности, готовность ради верности товарищам нарушить любой закон. Понятия «мафиозности» или «коррупции» описывают преступные аномалии нормального общества, тогда как в антиобществе сами эти явления выступают как норма, негласный закон, основа «понятий», т. е. правильных, социально одобренных взаимодействий.
У такой, казалось бы, перевернутой морали есть свои глубинные мистические основания. Они сложились задолго до «социализма» и «коллективизма» — на почве особого общественного умонастроения, которое А. С. Хомяков (1804–1860), один из основоположников славянофильства, именовал «соборностью». Хомяков критиковал католичество, где идея духовного единства воплощена в организации церкви под началом Ватикана и в системе догматов и правовых установлений. Одновременно Хомяков критикует и другую западную ветвь христианства, протестантизм, где личность свободна в своем прямом предстоянии Богу. В отличие от католичества и протестантизма, православная соборность действует не как обязательный для всех закон и не как личная вера в Бога, а как таинственная спайка всех членов церкви в общем для них духе: «сущность ее состоит в согласии и в единстве духа и жизни всех её членов...» Мистическое единство членов православного сообщества опирается на некий опыт духовной сопринадлежности: каждый воспринимает всех — и все каждого — как клетки единого организма, спаянного чисто интуитивным взаимопониманием и соучастием своих частиц.
