и первый, закрепив за своей «Волгой» молодого и разбитного Генку, согласно махнул рукой. Алексей Сидорович был благодарен Чуриловой, и в первом же рейсе, бережно объезжая лужи и колдобины и предупредительно выдыхая дым от папиросы за дверцу кабины, на свой лад резюмировал обиду, пересказывал одни и те же страшные случаи:
— Знаем мы энтих, которые из молодых, да ранние… Гоняют машину, не берегут. Один вон из Выселок гнал эдак-то, да и врезался в прицеп с трубами. Председателя райпотребсоюза товарища Иголкина наскрозь пронзило…
Хоть и медленно ездил Сидорович, но зато мог провести свой «газик» по самой «дохлой» дороге, через любые болотины, все в его машине всегда было исправно, никогда ничего не ломалось.
Сейчас он, откусывая и нахваливая яблоко, ехал на второй скорости, «газик», словно жирная утка, переваливался на глубоких колесах и корневищах, мотор грелся, и Ольга Ивановна чувствовала его железное тепло сквозь подошвы туфель.
— День-то планировать как будем, Ольга Ивановна?
— По ходу дела.
— Ясненько! Бак у меня залит, и пару канистр прихватил с собой.
Ольга Ивановна Чурилова местная, из деревни Притыкино. Ей было одиннадцать лет, когда началась война. В тот день она с сестрами Саней, Верой и Любой ходила за грибами в Графский лес. Бродили они долго, до самого вечера, нашли с десяток молодых подберезовиков и у околицы, когда возвращались домой, увидели бегущую навстречу мать.
— Война, доченьки, война приключилась! — Мать заплакала, прижимая к себе девчонок. — Забирают вашего папаньку, одни мы, горемычные, остаемся!..
Ивана Чурилова, колхозного кузнеца, провожали на второй день. Из деревни уходило еще трое его погодков, и конюх снарядил две подводы, запряг лучших коней. Как и все мужики, Иван был навеселе, пахло от него железной окалиной, кузнечным дымом и водкой: уезжал он в своей рабочей одежде. Перецеловав всех своих дочерей, он взял на руки Олю и нес ее до моста через Кущовку. Он нес ее, большую и голенастую, как младенца, и приговаривал, щекоча колючими прокуренными усами:
— Милая ты моя! Милая ты моя Олюшка!
Все дочери у Чуриловых: Саня, Вера, Люба и Таня с Галиной — были в мать, белокурыми, голубоглазыми, а Оля в батю пошла — по-цыгански смуглая, черноволосая, в карих глазах бедовый огонек. Может, потому и любил ее Иван больше других дочерей, баловал, брал с собой в кузницу и в поле, когда ездил на бригадирской пролетке ремонтировать лобогрейки.
Он воевал. Присылал домой письма. Последнее письмо пришло от него в сорок втором, в мае, откуда-то с Дона. Потом долго ничего не было. И уже в самый сенокос почтальонша тетка Анисья, пряча глаза под платком, молча протянула Екатерине Чуриловой незнакомый конверт. Екатерина как раз протирала травой косу и, заметив насупленный взгляд Анисьи, дрожащую руку с чужим письмом, тихо ойкнула, чуть было не уронила острую литовку на голые ноги. Предчувствие ее оправдалось: на сером лоскутке бумаги разборчивым писарским почерком сообщалось, что сержант Чурилов погиб смертью храбрых и что орден, которым он награжден, надлежит получить по месту жительства в военкомате…
Екатерина даже не заплакала. Она просто окаменела и, посидев в тени стога, взяла косу и снова пошла на делянку…
Разрыдалась она уже дома, когда увидела, как Оля, ни о чем не подозревая, варит на таганке пшенный кулеш… Она отрешенно и устало опустилась на лавку, вынула из-за пазухи конверт и повалилась на бок, стукнулась головой о бревна…
Многое перевидела в своей жизни Ольга Ивановна, но тот день, мать, упавшую на пол, вылетевшее из ее посиневших пальцев извещение, отца, его сильные плечи, колючие усы, родной кузнечный запах она помнила особенно ярко, отчетливо, и, когда эти воспоминания возникали, она невольно бледнела и сжимала руки…
Густота елового бора уже поредела, потянулись небольшие полянки с трухлявыми, истлевающими пнями, под сосенками, на мягкой игольчатой равнине, у самой дорожной колеи выводками желтели пупырышки скользких маслят. А из приемника, который недавно поставил Сидорович на свой «газик», доносилось возвышенно-грустное:
Быть бессмертным не в силе,
Но надежда моя —
Если будет Россия,
Значит, буду и я.
Это пела Великанова. Она пела про клен опавший и заледенелый, про какие-то ниточки, которыми кто-то к кому-то привязан, и надрывные, идущие из самой души слова певицы растревожили Ольгу Ивановну, вернули ее к воспоминаниям детства, к тому времени, когда она пряталась в погребе от немцев, передавала партизанам данные, заучивая их наизусть, подобно таблице умножения, вспоминала, как выкапывала весной из не оттаявшей еще земли картошку, занималась в педучилище и работала пионервожатой.
Трудно жилось Чуриловым, но росла Ольга озорной, веселой, во всем была вожаком, заводилой. Избрали ее секретарем райкома комсомола, потом училась в Высшей партийной школе, возглавляла отдел пропаганды райкома партии, а шесть лет назад стала секретарем по идеологии. Рубилово — село небольшое, из центра его, от раймага, во все стороны виден лес, и Ольга Ивановна снимала на первых порах комнату у пенсионерки-учительницы. Потом рядом с райкомом построили два дома, и ей выделили небольшую двухкомнатную квартиру на втором этаже. Сестры ее повыходили замуж, дом в Притыкине сгорел, и Ольга Ивановна забрала мать к себе.
Екатерина Кирилловна уже старенькая, но не по годам шустрая, общительная. Пригляделась она к суматошной жизни дочери и сказала как-то со свойственной ей крестьянской прямотой:
— И кто это только придумывает баб на такую колготную работу ставить? Ни дня ведь, ни ночи не видишь, все — в работе. Телефон, проклятый, и тот спать не дает. Платье новое креп-жоржетовое с позапрошлой Октябрьской висит в шкафу ненадеванное. Как солдат, в сапожищах шлендаешь.
— Да что ты, мама! На праздник животноводов ходила в том платье.
— Давай, давай! Отец бы поглядел на свою любимицу. Знакомая вон из чайной спрашивает: кто, говорит, Катерина, у тебя Ольга-то? Как кто? Женщина, говорю. Нет, не женщина, а партейный работник…
— Эх, мама! — засмеялась Ольга Ивановна. — Слышала я эти присказки. Одевайся-ка лучше, на лекцию тебя поведу, потом кино будет.
Ольга Ивановна понимала мать. Ей, старухе, хотелось, чтобы дочь ее, как и другие дети, имела семью и она бы на старости лет нянчила ее внуков, радовалась бы обычному человеческому теплу и счастью. В свои сорок лет выглядела Ольга очень молодо. Высокая, по-спортивному гибкая, с копной черных волос, которые умела сама красиво укладывать, она нравилась многим, но в Рубилове все женихи наперечет, да и неудобно, как она считала, чтобы за секретарем райкома кто-то ухаживал. А годы летели быстро. И ей в общем-то не повезло в личной жизни. Работая еще
