случаем… Иначе их ждала КОМНАТА и неотвратимая смерть.
Смерти всегда списывались на то, что пациент изначально был слабым и плохо поддавался «лечению». Естественно, сотрудники всегда строили скорбные мины и горестно рассказывали об этих «несчастьях».
Что же до меня? Меня счастливые деньки не касались вовсе. Их я проводила взаперти в КОМНАТЕ избитая и обруганная, чтобы на проверках никто не видел меня, яркое и живое доказательство всех тех ужасов, что здесь происходили.
Меня не решались убивать, как это делали с некоторыми. Ведь я была чертовски удобна для сотрудников мужчин, да и для женщин, которые отыгрывались на мне, по любому поводу, который происходил в их семьях.
Каждый раз я молилась Богу и всем святым архангелам и именным хранителям о помощи, об освобождении. Да хотя бы о том, чтобы я наконец-то закончила свои мучения и умерла во сне… Лишь бы не видеть кошмары наяву и во сне…
Эти загребущие грубые руки… Похотливые твердые и вонючие органы что входили внутрь меня… Эти зловонные и ржавые инструменты и скальпели, что резали меня.
Эти грубые ноги медсестёр и медбратьев да врачей, которые топтали меня и вжимали в пол комнаты, измазанный кровью, дерьмом, мочой, ржавчиной, спермой, желчью, слизью, пылью, аммиаком, спиртом… И порой кислотой.
Даже вентиляция в этой комнате была забита «гостинцами» от прошлых посетителей и была зловоннее, чем сама комната.
Сегодня мне предстоял визит туда с доктором Владимиром Хлестаковым. Самый дряхлый на вид… Но при этом и самый грубый и извращённый.
Если так подумать, он и был моим первым насильником. Изнасиловал меня в четырнадцать лет.
Зажал мне рот своей вонючей дряхлой, но крепкой в хватке ладонью и… Сначала ввёл в меня пальцы, а потом и свой морщинистый член…
Это мучение длилось полчаса… Но для меня это была целая ночь, после которой я плакала кусая до дыр подушку и изо всех сдерживая желание искусать свои руки до разрыва вен.
И вот мне двадцать два года… Мне семь раз делали аборт, скармливая не рождённого окровавленного зародыша сторожевым собакам и крысам с тараканами, что заполонили это треклятое заведение… И я уже потеряла надежду на спасение.
В октябре две тысячи двадцатого года мне должно было исполниться двадцать три… И в этот день все медбратья и доктора уже готовились было сделать мне свой очередной «белый подарок» в Комнате… Но этого не случилось.
На улице был сильный дождь, пасмурно, хоть по часам было ещё двенадцать — у меня к восемнадцати годам появилась привычка считать секунды и минуты и ориентироваться по сигналу настенных часов, сколько сейчас времени.
Когда случился очень важный момент в моей жизни, на часах было тринадцать часов, двадцать девять минут и тринадцать секунд.
Если бы я могла предположить, что подобное в наше время и нашем мире вообще возможно, меня бы наверняка сочли сумасшедшей, что было бы и неудивительно после такой проклятой жизни здесь, в этом грёбанном приюте…
Ровно через полчаса после полудня за мной пришли уже знакомые мне Михаил и Сергей, которые грубо подняли меня с кровати и поволокли в Комнату. И приведя меня туда, резко бросили в угол комнаты, затем ушли за «необходимыми приспособлениями», заперев дверь на ключ.
— Господи… Как же я устала от всего этого дерьма… — прошептала с горечью я, едва ли способная подняться хотя бы на локтях и облокотиться головой о стену. — Поскорее бы моя жалкая и никчёмная жизнь оборвалась, избавив меня от этих чёртовых страданий, которым нет конца…
Разумеется, я прекрасно понимала, что меня никто не услышит, никто не поможет и не избавит от страданий. Никто и никогда… Я навсегда была обречена на такое бессмысленное и жалкое существование.
После моего заточения в комнату прошло сто тридцать девять секунд. Затем пятнадцать секунд длилась тишина, нарушаемая жутким завыванием ветра снаружи и шумом дождя.
Спустя ещё пару секунд я услышала крики.
Это были крики технички Тамары, и врачей: Сидора Петровича и Глеба Николаевича, и кричали они так, словно их заживо резали чем-то мощным и острым, вроде циркулярной пилы, о которой я слышала у плотников во дворе больницы.
И, правда, стоило душераздирающим истерическим крикам затихнуть, как послышался скрипучий громкий металлический звук циркуклярки.
Я даже подумала, не начался ли бунт у тех больных, что могли бы на костылях пройтись до столярной и начать кромсать этих живодёров и насильников.
Но потом я поняла, что был не бунт. Стали разноситься крики и больных, и они означали не только страх, но и невероятную боль.
Кто-то убивал в этом приюте практически всех находящихся в нём. Врачей, рабочий персонал, больных любых степеней.
За металлическим звуком последовало замыкание электричества, и очень скоро я услышала, как по коридорам прошёлся очень мощный электрический заряд, словно шаровая молния проникла в здание и устроила настоящий взрыв…
Но только по шуму и по тряске всего здания, что стены даже начали дрожать и осыпаться, я поняла, что прошла едва ли не линия взрывной волны по всем комнатам, коридорам и даже в подвале. Я даже услышала и почувствовала, как на нижних и верхних этажах стали обваливаться стены… И только моя комната осталась не тронутой.
Дверь медленно отворилась, хоть я и не слышала, как щёлкнул замок… Ключ никто не вставлял и не поворачивал… Она просто открылась сама, будто по чьему-то зову.
— Какого чёрта… — я невольно сжала свои руки в кулаки и с новой силой, пусть и не такой большой, но облокотилась на локти, чтобы хоть как-то попытаться подняться.
В комнату вошла фигура, укрытая чёрным плащом, по которому стекали будто бесконечные ручьи крови.
В руке фигуры, причём именно в одной, была циркулярная пила, но достаточно большая и тяжёлая.
Без физической подготовки простой человек её не то, что использовать в распиливании дерева или даже металла, но и удержать не сможет.
В другой руке незнакомца… Были кишки… Мужчины или женщины… Не знаю… Но казалось, что в руках мужчины они шевелились… А по фигуре, не смотря на плащ, и по размеру сапог, было ясно, что это передо мной стоял именно мужчина высокого роста и широк в плечах.
Из-за капюшона и лампы, направленной прямо на голову вошедшего я не смогла разглядеть его закрытое лицо.
Но я помню его голос… Глубокий, уравновешенный, спокойный, не естественный, заставил меня застыть, словно статую:
— Орлова Регина Викторовна… — произнёс он манерной речью, как у рыцарей… Нет, как у аристократов и интеллигенции прошлых веков.
— Да… Это я, — отозвалась
