ее благе. И если ты хочешь оставаться моим сыном, ты должен прилежно учиться, чтобы из тебя когда-нибудь получился достойный, образованный человек, на которого сможет рассчитывать родина.
Однако, несмотря ни на что, в отцовском сердце было столько нежности к нерадивому сыну, что Михай Касони никогда не ставил ему в пример младшего брата, дабы не задеть самолюбия старшего. Ведь Янош был поистине образцом для подражания. Благодаря своей дисциплинированности и успехам в учебе он очень скоро стал лучшим учеником в школе, на которого старались равняться однокашники, а учителя не могли нарадоваться и в конце каждого учебного года буквально заваливали всевозможными наградами.
— А ты не завидуешь своему младшему брату? — спросил как-то у Миклоша один из его приятелей.
— Ну вот еще! Пускай он мне завидует. У нас живет черный дрозд, который учит уроки вместо меня. Когда я прихожу домой, он встречает меня словами: «Имперфектум футурум»[2]. Глупая птица считает, что это означает «Добрый день!». Так какой смысл в этих знаниях?
Янош не был таким озорником и непоседой, как Миклош. Молчаливый и застенчивый, он оживлялся лишь в тех случаях, если надо было скрыть от отца какую-нибудь очередную проделку старшего брата. Случалось ему и брать вину на себя, как в тот раз, когда Миклош заездил буквально до хромоты любимую лошадь отца — серую в яблоках Банди, хотя ни для кого не было секретом, что сам он никогда не садился на лошадь.
Зато Миклош был лихим наездником, и его умению гарцевать на лошади мог бы позавидовать любой гусар. Управляющий имением Касони, седобородый дядюшка Мартонфалви, постоянно щеголявший в сапогах со шпорами, с нескрываемым самодовольством говорил:
— Это ведь я посадил Миклошку, когда ему было только шесть лет, на самого необъезженного жеребца. И Миклошка наловчился держаться на нем даже без седла. Вот как надо воспитывать всех венгерских детей!
Дядюшка Мартонфалви очень гордился успехами своего воспитанника, считая, что, если бы Миклоша исключили из всех школ страны, он бы ничего от этого не потерял. Ведь он уже освоил самую важную науку: пускать в галоп самую норовистую лошадь и делать на ее спине стойку на руках.
Когда над головой Миклоша после очередной проделки начинали сгущаться тучи, он каждый раз убегал от надвигавшейся грозы к дядюшке Мартонфалви, чей дом находился на краю села.
Так как Мартонфалви был уже настолько стар, что с трудом поднимал ноги и при ходьбе то и дело спотыкался, шаркая шпорами по земле, он, как правило, никуда не отлучался, а постоянно сидел на крыльце и попыхивал трубкой, выпуская в воздух колечки дыма.
Вот и в этот раз Миклош застал его на привычном месте.
— Ну что, дружок, ты опять набедокурил? — спросил старик, пряча улыбку в свою белую окладистую бороду.
— Так получилось! — горестно вздохнул Миклош. — Я прыгнул на лошади во двор к его преподобию, и эта неуклюжая Банди растоптала там цветочную клумбу. Но я не виноват. Это все из-за Эстике, которая не верила, что я смогу перескочить через саженный забор.
— Но ты все-таки перескочил! — торжествующе воскликнул Мартонфалви. — Я не сомневался, что из тебя выйдет искусный наездник. Я и сам в твои годы…
— Да, конечно! — перебил его Миклош, зная, что если дядюшка Мартонфалви начнет рассказывать о своей молодости, то этому конца-края не будет. — Но теперь отец грозится выпороть меня, а он слов на ветер не бросает…
Дядюшка Мартонфалви вытряхнул из трубки пепел и принялся снова набивать ее табаком.
Улыбаясь своим воспоминаниям, дядюшка Мартонфалви раскурил трубку, откашлялся.
— Ничего! — проговорил он наконец. — Это не такая уж большая беда, чтобы бить тревогу. В молодости мне тоже доставалось от отца, ведь я был тем еще сорванцом! — улыбаясь своим воспоминаниям, дядюшка Мартонфалви раскурил трубку, откашлялся и продолжил:
— И все-таки во время освободительной войны я дослужился до лейтенанта, а в те времена это был такой высокий чин, как сейчас, скажем, генерал… Так что не огорчайся по пустякам, парень! Я тебе расскажу одну историю про цыгана-барабанщика. Ему в бою прострелили ногу, так он больше всего расстроился из-за того, что пуля проделала дырку в его нарядных красных шароварах. И начал кричать, что надел эти замечательные штаны вовсе не для того, чтобы их испортил какой-то немецкий придурок, который еще и стрелять-то толком не научился.
Дядюшка Мартонфалви знал множество подобных анекдотов, чрезвычайно забавлявших его самого. А ведь он по сто раз на дню рассказывал один и тот же анекдот. Каждый день — только один анекдот. Ложась спать, он его забывал. И на следующий день приходилось рассказывать уже какой-то другой.
Миклош, уже много раз слышавший эту историю про цыгана-барабанщика, углубился в свои горестные мысли, переживая из-за ненароком уничтоженной клумбы на садовом участке сельского пастора. И, повинуясь какому-то внутреннему порыву, он внезапно вскочил с места и воскликнул:
— Дядюшка Мартонфалви, я думаю, сейчас самый подходящий момент, чтобы сбежать из дома. Ведь все на меня сердиты, а Янош расстроен из-за того, что не смог взять на себя мою вину. Ведь никто не поверит, что он сел на лошадь и заставил ее перепрыгнуть через забор… Так что лучше всего для меня было бы тайно пуститься в путь.
Старик-управляющий только хмыкнул в ответ. А затем показал на стаю ворон, с громким карканьем пролетавших в безоблачном небе.
— Ты знаешь, куда летят эти вороны?
— Нет, — отозвался Миклош.
— Вот видишь, ты даже этого не знаешь. Куда же ты направишься, если покинешь отчий дом, где живешь на всем готовом?.. Пропадешь, потеряешься в этом мире. Ты еще слишком слаб для того, чтобы вести самостоятельный образ жизни. Подожди, пока окрепнет твой ум, пока окрепнут мускулы. А тогда уже можешь отправляться хоть на Камчатку. Тот цыган-барабанщик начал сокрушаться о своих шароварах, только когда их уже продырявили. А до этого он как-то и не думал о них. Вот и ты точно так же начнешь сожалеть об отчем доме, когда покинешь его.
Они сидели за столом на веранде дома дядюшки Мартонфалви. В то время как старик пил вино, наливая себе из пузатого зеленого кувшина, Миклош пребывал в глубокой задумчивости. И только после долгой паузы наконец проговорил:
— Я ведь лучший гимнаст во всей школе. Если б дядюшка Мартонфалви только увидел, какие я упражнения делаю на турнике и на брусьях! И могу вскочить на несущуюся во весь опор лошадь. Думаю, меня взяли бы в какой-нибудь цирк…
— Да ты никак спятил? — в запальчивости напустился на
