за свои деяния, прошу!
Донёсся до слуха истерический вопль, который являлся смехом навьи, коя от услышанного раздора аж взлетела и направила свой взор в порозовевшее небо.
— Как прекрасно! Как чудесно! Кровный брат желает смерти брату! Ну что же может быть лучше! А-ха-ха-ха! — её разрывало от счастья, она словно ожила. Глаза её наполнились красками, прояснились. — Умри, Живорот! Отдай мне душеньку свою! А я сделаю тебя героем! А-ха-ха-ха!
Провинившийся и испуганный до побеления старик внезапно отвлёкся на пышношерстого чёрного кота, который шустро промчался мимо них и ловко залез на ветку в два прыжка. Навья застыла, предвкушая неладное, догадываясь, что данный кот несёт неудачи, но для кого?
Кот же усевшись на основании ветки постепенно принимал человеческий вид: лапы перерастали в мохнатые руки и ноги с когтями, выперла грудь, на которой явно виднелась руна Чернобога из белых волосков, морда представляла собой смесь кошачьей и человеческой, и выглядело это нечто как оборотень, как волколак, только, наверно, котолак…
— Новоградские князья, что выступают ближайшими рабами Белобога, клянутся в святости и непорочности своей, — оборотень великолепно выговаривал славянскую речь, однако неосознанно подмяукивал, что было заметно, как он пытается себя сдерживать. Тем не менее его голос был тягучим и приятным, тёплым мёдом с топлёным молоком, он так ласкал слух, что хотелось слышать его ещё и ещё. Однако навья заметно смутилась, услышав сладкий голос. — Но не каждый знает, чем заняты они в потёмках ночи, в закрытых залах и в кругу семьи. Не всё белое — добро, не всё чёрное — зло. Я, сказочник, скитающийся в ночи, я, то ли бес, то ли гамаюн, я, воин без меча и я…
— Чёрный кот-баюн… — тихо промолвил Тимоха, раскрыв очи.
Кот смутился тому, что его перебили, но в то же время ухмыльнулся, ведь его узнали и имя правильно произнесли. Что может быть лучше для этого нарцисса, кой не поленился самого себя лизнуть.
— Опять ты, Милан! — вися в воздухе, но, повернувшись в сторону новоприбывшего, злилась навья.
— А я думал, ты меня не узнаешь, Первуна! — не менее обрадовался кот. — Мужики, поведаю вам один сказ об этой несчастной девушке…
— Замолчи! Замолчи, окаянный! — злость лилась через край, итак неприятный и гнилой глас ужасно красивой девушки был уже невыносим, словно говорил самый настоящий бес. Мужики были обескуражены: Тимоха ещё с удивлением мотал головой, а вот в застывшем Живороте вовсе не было души.
— Какая же ты бесстыжая, Первуна! — оборотень харизматично фамильярничал, словно общался с подругой, имитируя кошачью позу, когда задние лапы раскинуты в стороны, а передние выставлены перед ними. На морде его заметна была улыбка, а сам он облучал добротой, его голос всё также был в разы приятнее на контрасте. — Лет сто тому назад Первуша была человеком, красой, за которой весь хутор бегал! И женой она сталась местного рыбака. Богатый, зараза, был, на своей лодочке гонял по Оке, рыбой промышлял, что стал востребованным и желанным гостем и в Новограде и в Гордаре, и в Киеве о нём знавали! Сколько градов на пути было, столько и жён было и детей от них. А бедная Первуна сидела в избе, скучала, хоть и под окном молодцев рать стояла, а она всё сидит себе, ждёт суженого своего, кой уже как год позабыл о своей Первуне. Но весть пришла от Новоградских богатырей, мол рыбачек её-то совсем не любит более жену свою, что жён у него по всей Руси пруд пруди, и что плыть он не хочет более домой, где его Первуна милая, Первуна ласковая ждёт. Не было нужды у него ни в красе хуторской, ни в рыбе родимой. Зла была вдова соломенная, долго держала в себе обиду красна дева. Но не только на суженного своего обиду таила, но и на себя и более на себя, ведь прознала она, что дурой верной сталась, и пошла в глубокий лес одна с охапкой вички на плече и на этой вичке и повесилась у ствола мудрого дуба и висят её остатки по сей день, ведь не было того, кто осмелился так далеко в чащу тёмную зайти: там смеродй пахнет, смердой злостной всякой, но чует смерда, когда нет желания у души чистой жить и радоваться, вот и ни одна смерда не тронула красу и завела её в сердце злого леса. И путь из стеклянных слёз её ведёт к тому дубу, где тело её висит. Не упокоилась душенька красной девицы, вот и приходит она к тем, кто жён своих не любит…
— Зачем?! Зачем ты поведал им?! — злилась навья, рождая глазами стеклянные слёзы, что падали и бились оземь, но и с места не тронулась, а лишь висела в воздухе, а лошадки затопали копытами и ещё больше испускали туман чёрный.
— Вот! — Кот показал на стеклянные слёзы, что горкой уже собрались на травушке. — Вот такие слёзы ведут к её телу… Их и продать можно… Мр-р-р… — оборотень глазел на побрякушки с характерным аппетитом.
— Чего желаешь, окаянный? — очнулся Живорот. — Неохота мне душеньку свою навье отдавать!
— Братка! — встрепенулся Тимоха. — Он людоед!
Но не успел Живорот отреагировать на столь удручающий факт, как оборотень в секунду оказался напротив него чуть ли не впритык, что мужик учуял запах сырой рыбы изо рта окаянного.
— Подряд! — радостно замурчал тот.
— Какой ещё подряд? — не двигаясь, но, чуть откинув голову, со страхом спросил старый.
— Такой подряд! — кот схватил мощную руку мужика и когтем другой руки царапнул вдоль предплечья, что кровушка поструилась. — Духовно-кровный подряд!
— Живорот! Отдай мне душу и станешь героем! — послышалось от застывшей в воздухе навьи.
— Молчать, женщина! — крикнул горделиво Кот. — Ты на время дашь мне свою душеньку, а как закопаю её тело, так верну обратно!
— Это ж что получается-то — одна душу просит и другой душу просит… Нет мне спасения, братец! — заёрзал мужчина словно ребёнок, слезая с пня грузно приземляясь на задницу.
— Бешеной собаке семь верст не крюк… — промолвил Тимоха.
— Да не переживай ты так! — оборотень пылал духом и был благостно настроен, что эта сила пестрела от каждого его слова. — Буду танцевать от печки: найду тело, закопаю и во славу Велеса будешь спать спокойно!
— А душа моя на кой чёрт?
— А затем, что выбрала навья тебя, а проклятье не снять без приглянувшейся души, — развёл руками Кот. — Коль не желаешь душу давать, то ступай сам, с молодцами своими, а я вашего медведя с радостью доем.
— А коль ты в лес пойдёшь, да не воротишься, тогда
