небольшие холмы, которые мы звали горами. Меня поразили масштабы западного пейзажа. Я приехала в Калифорнию, потому что хотела потеряться и найти себя. В колледже я прочла «Уолден, или Жизнь в лесу», потому что та книга нравилась мальчику, который нравился мне. Помню, ничего в ней не поняла, но повыделяла кучу цитат, в том числе эту: «Пока мы не потеряемся – иными словами, пока мы не потеряем мир, – мы не находим себя и не понимаем, где мы и сколь безграничны наши связи с ним».
Если маму и впечатлил пейзаж, я этого не заметила. Мы ехали в общем потоке, и рядом с нашей машиной пристроилась другая. Ее владелец быстро отвернулся, потом оглянулся на меня и снова отвернулся прочь. Мне почему-то захотелось подействовать ему на нервы или, может, передать часть своей неловкости, поэтому я продолжила пялиться. Мужчина стиснул руль, стараясь больше не оборачиваться. Его побелевшие костяшки перевивали красные жилки. Наконец он сдался, бросил на меня сердитый взгляд и одними губами спросил: «Что?» Я всегда замечала, что движение по мосту подталкивает каждого к его личной грани. Словно водители внутри машин смотрят на воду и задаются вопросом: «А что, если?.. Существует ли другой выход?» Мы снова двинулись вперед. В плотном потоке мужчина был так близко, буквально руку протяни. Что бы он сделал, если бы мог прикоснуться ко мне? Куда бы выплеснул свою ярость, если бы не приходилось сдерживать ее, сидя в своей «Хонде-Аккорд»?
– Есть хочешь? – спросила я маму, наконец поворачиваясь к ней.
Она пожала плечами, все так же глядя в окно. Во время прошлого кризиса мама потеряла тридцать килограммов за два месяца. Когда я вернулась из Ганы, то с трудом узнала ее, ту самую женщину, что всегда считала худых людей оскорблением природе, как будто какая-то лень или недостаток характера мешали им ценить чистую радость от хорошей пищи. В итоге она сама пополнила их ряды. Щеки ее впали, живот сдулся. Она опустела, исчезла.
Я твердо решила более такого не допускать и купила в сети поваренную книгу по ганской кухне, дабы наверстать те годы, что увиливала от обязанностей по готовке. Еще до приезда мамы я опробовала несколько блюд в надежде набить руку. Купила фритюрницу, хотя студенческий бюджет не предполагал приобретения таких экзотических ингредиентов, как бофрот (ганский пончик) или плантан (разновидность банана). Мама обожала жареную пищу. Ее мать продавала такую с тележки у обочины дороги в Кумаси. Бабушка была из народности фанти[1], родом из рыбацкого городка Абандзе, и славилась своим презрительным отношением к другой народности, ашанти[2]. Ее упрямство доходило до того, что старушка наотрез отказывалась говорить на чви даже после двадцати лет жизни в столице. Покупаешь еду у нее – обязан слушать ее язык.
– Приехали, – сообщила я и поспешила помочь маме выбраться.
Она пошла чуть впереди, хотя никогда прежде не бывала в этой квартире. Мама всего пару раз навещала меня в Калифорнии.
– Прости за бардак, – извинилась я, хотя никакого бардака не было. С моей точки зрения, но ведь я – не она. Каждый раз, стоило маме приехать ко мне домой, она проводила пальцем по вещам, которые мне и в голову не приходило вытирать, – по ламелям жалюзи, по дверным петлям – и подчеркнуто демонстрировала скопившуюся там черную пыль. Мне оставалось лишь пожимать плечами в ответ на обвинения.
– Чистота дома – это благочестие, – любила повторять мама.
«Чистота дома – это почти как благочестие», – хотелось поправить мне, но она бы лишь нахмурилась, мол, какая разница?
Я показала спальню маме, она молча забралась на кровать и погрузилась в сон.
Глава 3
Едва услышав тихое похрапывание, я на цыпочках выбралась из квартиры и пошла проверить своих мышей. И пусть я их рассадила, наиболее пострадавшая корчилась от боли в углу коробки. Судя по всему, долго бедняга не протянет. Мне почему-то стало ужасно грустно, но, когда двадцать минут спустя мой напарник Хан застал меня рыдающей в углу комнаты, стыд не позволил признаться, что причиной слез стала вероятная смерть мыши.
– Паршивое свидание выдалось, – соврала я.
Лицо Хана исказил ужас, но напарник все же выдавил пару слов поддержки. Несложно догадаться, что он при этом думал. «Я пошел в науку не затем, чтобы разбираться с женскими истериками». Мой плач превратился в смех, громкий и хриплый, отчего ужас на лице Хана стал явственнее, а уши запылали, точно красный сигнал светофора. Я оборвала смех, выбежала из лаборатории в уборную и уставилась в зеркало. Покрасневшие опухшие глаза, нос как слива, кожа на ноздрях шелушится после салфеток.
– Возьми себя в руки, – велела я женщине в зеркале, но получилось так ненатурально, словно я воспроизводила сцену из фильма, словно у меня нет «я», за которое можно было бы ухватиться, – или, скорее, целый миллион «я», слишком много, чтобы собрать воедино. Одно стояло в уборной и играло роль; другое – в лаборатории глядело на раненую мышь – животное, к которому я ничего не испытывала, но чья боль каким-то образом пришибла меня. Или, наоборот, расщепила. Еще одно все еще думало о моей матери.
Мышиная драка так потрясла меня, что я проверяла зверюшек куда чаще, чем следовало. Когда я вернулась в лабораторию, Хан уже был там, оперировал свою мышь. И как обычно, закрутил термостат до минимума. Я поежилась от холода, и напарник поднял голову.
– Привет, – сказал он.
– Привет, – ответила я.
Мы уже месяцами трудились вместе, но дальше обычного приветствия не заходили – кроме того момента, когда Хан застал меня в слезах. Теперь напарник больше мне улыбался, но стоило попытаться завязать беседу, его уши снова вспыхивали красным.
Я проверила мышей, ход эксперимента. Никаких драк, никаких неожиданностей.
Я поехала обратно в квартиру. Мама все так же лежала в спальне под облаком из одеял. С губ ее срывался звук, похожий на мурчание. Я так долго жила одна, что теперь меня нервировал даже этот тихий шум, по громкости не превышавший легкий гул. Я уже и забыла, каково это: жить с мамой, заботиться о ней. Долгое время – на самом деле почти все мои сознательные годы – были только я и она, однако наше сожительство было неестественно. Она это знала, я это знала, и обе мы старались забыть правду – что изначально нас было четверо, а потом трое, двое. Когда мама уйдет, добровольно или нет, останусь я одна.
Глава 4
Дорогой Боже!
Мне все любопытно, где же ты есть. В смысле, я знаю, что ты
