язв Никсы… но мы не уверены… рано делать выводы. Рано говорить папá. Но моему брату нужна поддержка.
Саша взял десятикопеечную монету и протянул Гогелю.
— Григорий Федорович, я вам должен.
— Ну, что вы, Александр Александрович! Не стоит!
— Возьмите! А то, не дай бог, мне еще понадобится, а вы только и будете думать, когда же этот мелочный тиран (то есть я) угомонится и перестанет обирать своего бедного учителя.
— Александр Александрович! Да я никогда ничего подобного не подумаю!
— Мне так спокойнее.
И Саша вложил монету в руку своего гувернера и согнул его пальцы.
Обнял.
— Простите ради бога! Не обижайтесь.
И подумал, как бы не случилась инфляция великокняжеских объятий. Надо все-таки не очень расточать.
Подхватил гитару, водрузил ее на плечо и прошел мимо Гогеля.
Никса — следом за ним.
Там далеко в будущем его подзащитные как огня боялись больных туберкулезом. Менты могли показания выбивать одними угрозами поместить в одну камеру с тубиком. А если туберкулезный ехал в колонию в одном вагоне с остальными, заключенные всеми правдами и неправдами старались попасть в камеру, максимально далекую от него.
И опасения были не беспочвенны. Сколько людей заражалось на зонах и в СИЗО!
И это при наличии лекарств. При известных и тысячи раз опробованных схемах лечения!
А сейчас, в середине века девятнадцатого, нет ничего.
В голове звучала строфа из Анатолия Жигулина:
Хрипели сырые ветры…
Я там простудился немного.
И то, что случилось позже,
Обидно и глупо до слез.
В зловещей тиши кабинета
Сказал рентгенолог строго:
— Да, это очень серьезно.
Запущенный туберкулез.
Жигулин напишет это примерно век спустя, уже после освобождения, и с намеком на героический подвиг молодых комсомольцев на стройках коммунизма. Да, какие там стройки коммунизма! Колымские лагеря!
Погода слегка испортилось, солнце скрылось за тучами. Стал накрапывать мелкий дождь. Хорошо, что утром Склифосовский успел поймать солнечный зайчик для подсветки микроскопа.
На деревьях появились первые желтые листья, и первые листья упали на дорожки парка.
Наше северное лето. Август. Высокая широта.
Никса был бледен, но казался спокойным. Выдержка. Военное воспитание. Впервые Саша нашел в этом что-то хорошее.
Ну, что, господин ротмистр? Ваше Высокоблагородие, как вы?
Они дошли до Соснового дома, поднялись на террасу, сели за стол.
Лакей подал щи со сметаной.
Саша подумал, что надо бы продавить для Никсы какой-нибудь другой рацион: ну, там, мяса побольше, овощи-фрукты, молоко. Козье, наверное. Со Склифосовским надо посоветоваться.
Дождь полил уже в полную силу, стало почти темно.
Заразиться туберкулезом не так легко. Действительно надо жить в одной камере с больным. Хотя бы в одном отряде.
Но последние 20 дней он регулярно ел с Никсой за одним столом, болтал часами, ходил в обнимку и чуть к нему не переселился. Папá не дал.
Так что, наверное, уже все равно. Одна надежда на богатырский иммунитет. Он взглянул на свою руку, которой держал ложку, на широкое плебейское запястье. Откуда только взялось в этой аристократической немецкой семье?
Значит, золотуха — это просто кожная форма туберкулеза. Он даже не знал об этом. Да, есть туберкулез легких, есть костный туберкулез от которого умерла Мурочка, дочка Корнея Чуковского, в одиннадцать лет.
Но кожный?
Он насколько заразен и насколько опасен?
Никса не кашляет хотя бы. Насколько можно быть уверенным, что поражена только кожа? Что палочек Коха, точнее Склифосовского, нет где-то еще? В тех же легких.
— Мы мамá говорим? — спросил Никса.
— Ты сможешь?
— Нет.
— Вот и я тоже, — вздохнул Саша.
— А папá?
— К папá надо приходить с железными доказательствами. Иначе он нас пошлет куда подальше с нашими революционными методами. Есть же высокообразованный Енохин, который свято верит в миазмы.
— Чахотка считается наследственной, — заметил Никса.
— Да, в этом, конечно, что-то есть. Родители заражают детей, а дети — друг друга.
— Думаешь, ты тоже болен?
— Исключить нельзя. Ну, вот поймем со Склифосовским, где еще водятся эти синие мрази, и будем думать дальше. Но понять надо побыстрее. Иначе, я не успею до холодов выбить для тебя ссылку в Ливадию вместо Зимнего.
— Ливадия — это где? — спросил Никса.
— Под Ялтой. Она еще не наша?
— Никогда о ней не слышал.
— Надо это исправить. Классное место. Тебе понравится. А пока можно в Ниццу, там тоже жарит хорошо. Или в Рим. В Риме в августе просто пекло! Заодно форум посмотришь и Колизей. Развалины и синее небо. А в траве, как духовой оркестр, поют цикады. Совершенно оглушительно! Снимем для тебя, например, виллу Боргезе. Она в огромном сосновом парке, сплошь из пиний. И мне выделишь флигель, а то тебе будет скучно.
— Это верно, — улыбнулся Никса. — С тобой точно не соскучишься.
— Море там, конечно, дерьмовое, — продолжил Саша. — Что в Неттуно, что в Остии. Зато история под ногами в каждом камне. И я, наконец, дойду до Аппиевой дороги.
Они расправились с обедом. Налили чай. Запахло медом и вареньем.
Дождь кончился, солнце зажгло капли на дорожках и листьях в саду.
— А я новую песню вспомнил, — сказал Саша.
— Давай, — кивнул Никса. — Не зря же гитару тащил.
И Саша начал петь:
Под небом голубым —
Есть город золотой,
С прозрачными воротами
И яркою звездой.
А в городе том — сад:
Всё травы да цветы.
Гуляют там Животные
Невиданной красы.
Одно как рыжий огнегривый лев,
Другое — вол, исполненный очей.
Третье — золотой орёл небесный,
Чей так светел взор незабываемый…
— Здорово! — сказал Никса. — Это по Апокалипсису, да?
— По Иезекииль, говорят. Но, что б я разбирался! Слушай. Это не все.
Кто любит — тот люби́м.
Кто светел — тот и свят.
Пускай ведёт звезда твоя
Доро́гой в дивный сад.
Тебя там встретят огнегривый лев
И синий вол, исполненный очей.
С ними золотой орёл небесный,
Чей так светел взор незабываемый…
— Вот это да! — сказал Никса. — И музыка кажется старинной.
— Стилизация под шестнадцатый век, под лютню. Наверное, дедушке бы понравилось, как любителю готики.
— Бабушке. Бабиньке точно понравится. Как приедет, ты ей спой.
Саша собрался, было, уходить и уже прихватил гитару, когда вспомнил о еще одном деле.
— Никса, так между прочим, ты мне не сдал портсигар.
Брат усмехнулся. Достал портсигар и положил на
