третье и десятое определение и что каждое из них всегда выдвигает на первый план пусть одностороннее, но все же какое-нибудь реально обоснованное понимание предмета. Это и заставило нас, например, обратить внимание на историю проблемы, на терминологический разнобой, хотя, к сожалению, делаем мы это здесь по необходимости чересчур кратко и схематично, но и без того получается несколько десятков значений этого термина. Насколько нам удалось наблюдать, такое откровенное повествование о терминологическом разнобое сразу же ободряет студента и аспиранта, сразу же расширяет его горизонт в этом отношении и он перестает приписывать непонимание всей этой премудрости только одной своей глупости и только одному отсутствию у него математического образования.
То же самое мы сказали бы о теоретико-множественном понимании модели. Обычно представители структуральной лингвистики, допускающие в свою науку математическую теорию множеств или отвергающие ее, думают, что студент и аспирант уже знаком с этой теорией множеств и знаком в совершенстве. Ясно, что после прочтения трех-четырех страниц из таких лингвистических книг и статей люди, изучающие лингвистику, откладывают в сторону читаемую ими работу и начинают гипнотизировать себя в том отношении, что это-де не их специальность и что нечего-де и тратить время на это. На самом же деле, вовсе не считая теорию множеств чем-то единственным и необходимым для математической лингвистики, мы все же хотим извлечь из нее все то полезное, что она может здесь дать. Оказывается, если захотеть изложить эту теорию для нематематиков, то получится, что под страшным термином «множество» кроется предмет весьма понятный для всякого лингвиста и всякого нелингвиста, а именно, что понятие множества есть в конце концов понятие единораздельной цельности; и что эту общенаучную, но пока только еще интуитивную истину математики излагают в точных и специальных терминах с применением таких же точных и никому, кроме них, неизвестных методов. Когда учащийся с моих слов начинает понимать этот простейший и очевиднейший термин, он уже гораздо более уверенно берется за специальные математические курсы по теории множеств и уже сам начинает применять к языкознанию те методы, для которых он еще несколько дней тому назад считал себя слишком глупым.
Возьмем термин «фонема». Несмотря на все усилия наших языковедов и несмотря на обширную литературу по вопросам фонологии, добиться ясного, краткого и простого ответа на вопрос, что такое фонема, очень трудно от нашего массового студента и аспиранта. У нас существуют очень хорошие изложения этого предмета, из которых я укажу хотя бы следующие.
О.С. Ахманова – Фонология. М., 1954.
Она же. Фонология, морфонология, морфология. М., 1966.
Р.А. Будагов. Введение в науку о языке. М., 1958, стр. 150 – 157.
Ю.С. Степанов. Основы языкознания. М., 1966, стр. 9 – 33.
Прекрасную сводку разных значений термина «фонема» мы находим у
О.С. Ахмановой, Словарь лингвистических терминов, М., 1966, стр. 494 – 496.
Существуют и другие неплохие изложения этого предмета. Однако все эти объяснения подходят к фонеме с весьма разнообразных сторон, дают фонеме весьма различные определения, избегают философской и, в частности, логической проблематики, которая тут необходима и, во многом приближая фонологию к студенческому и аспирантскому уровню, в большинстве случаев не дают анализа предмета начиная с его исходных элементов. В этом отношении много важных рассуждений находим в работах
С.К. Шаумяна, Проблемы теоретической фонологии, М., 1962
и
И.И. Ревзина, Модели языка, М., 1962.
Но эти работы никому, кроме самого узкого круга специалистов и энтузиастов, недоступны. А на практике оказывается, что прежде чем давать определение фонемы, необходимо очень и очень долго долбить о такой, например, простой вещи, как глобальная текучесть речи, или о такой, например, казалось бы для всех нас общеизвестной и общепонятной проблеме, как проблема отражения, или о таких, например, тоже казалось бы хорошо понятных для всех, кто прослушал курс диамата, категориях, как сущность и явление и т.д. Я уже давно пришел к твердому выводу, что без предварительного разъяснения всех этих, отнюдь не таких уж простых, концепций и категорий нечего и думать преподать какую-нибудь краткую, простую и ясную формулу понятия фонемы. То, что мы предлагаем в нашей работе, только едва-едва намечает эту предварительную проблематику и отнюдь не претендует на какую-нибудь полноту. Но мы настаиваем, что без этой предварительной проблематики само понятие фонемы по необходимости оказывается и грубым, и непонятным, и трудным как для преподавания, так и для усвоения слушателями.
Наконец, я иной раз слышу от математических лингвистов такого рода возражение:
«Хорошо. Пусть мы, по-вашему, плохо применяем математику к языкознанию, и пусть это непонятно для вашей аудитории. Но ведь вы же сами все время ратуете за математику и говорите нам, что вы вовсе не против математики в языкознании, и что вы только против искаженного ее применения в вашей науке. Ну, а как же, собственно говоря, вы сами-то хотели бы применить математику к языкознанию. Ну-ка, покажите-ка!»
Я должен сказать, что такие возражения вполне законны. Конечно, критиковать легко, а попробуйте-ка построить этот предмет так, как вы сами считаете правильным. Без конкретного проведения такого правильного использования математики, которое мы считаем необходимым, все наши рассуждения о неправильности фактически существующих математических методов в языкознании, конечно, окажутся только общей фразой. Это и заставило нас дать в нашем учебном пособии хотя бы одно такое исследование, которое в доступной форме показало бы, что значит математика для языкознания. Мы взяли для этого два таких элементарных математических понятия как окрестность и семейство. Мы использовали те методы, которые употребляются математиками для построения этих концепций. Но мы изложили грамматику так, что не употребили в ней совершенно ни одного математического понятия. Мы попробовали построить учение о падежах так, что ограничились только одними, чисто грамматическими категориями, так что ни один самый заядлый противник математики в языкознании уже не может сказать, что он неспециалист в математике и что поэтому он должен строить учение о падежах совершенно без всяких математических методов. А ведь мы провели здесь только ту одну простейшую мысль, что каждый падеж имеет не одно, и не два, и не три, и не десять или двадцать значений, как это мы трактуем в наших исследованиях и руководствах по синтаксису, но что каждый падеж имеет бесконечное число значений в зависимости от тех бесконечных контекстов речи, в которых он употребляется. Как бы два значения данного падежа ни были близки одно к другому, всегда можно найти такой контекст речи, в котором наш падеж
