Почтамта. Здесь на пустынный и низменный, без набережной и ограды, берег Мойки выходил кирпичный, одноэтажный, похожий на фабрику дом с высокой трубой. На заборе была вывеска портного. За каменным зданием, в глубине двора, высился обветшалыми стенами другой дом, деревянный, в два яруса, с красною голландскою черепичною крышей. Снизу в верхнюю половину этого дома вела открытая, с площадкой, лестница, навесом для которой служили ветви высокой, в несколько обхватов берёзы, росшей на дворе у крыльца и, без всякого сомнения, видевшей ещё шведов и Первого Петра. Влево, за вторым домом, выглядывал безлистый, обсыпанный снегом сад.
Смеркалось, когда голубая, цвета васильков, тогдашняя общеармейская шинель путника показалась во дворе, где теперь жила Бавыкина. Чуть не потеряв на крыльце истрёпанной ветром, с трёх углов подвёрнутой поярковой шляпы, офицер с тощим чемоданом под мышкой быстро вошёл в нижние сени. Он сунул в угол чемодан, шагнул в полуосвещённую комнату направо, оттуда в какую-то «боковушку» налево и, растерявшись, остановился у новой двери. За нею была опять перегородка. В щель этой двери пробивался свет.
«Верно, тут, — подумал гость, оглядываясь и переводя дыхание, — вот удивится!»
— Настасья Филатовна, здравствуйте! — сказал он, постучавшись в дверь.
— Никакой Настасьи Филатовны здесь нетути-с! — отозвался недовольный суровый голос из-за перегородки. — Дессиянс-академии[7] академик тут живёт… извините…
«Что же это значит?» — подумал озадаченный гость.
— Академии-дессиянс академик здесь, Бог мой! — добавил нетерпеливо голос. — А к жилице благоволите из прихожей налево… но её нет дома.
Офицер поблагодарил, хотел идти.
— Вы же, извините, кто? — послышалось за дверью. — Как сказать, коли возвратится?
— Заграничной армии курьер, генеральс-адъютант прусского губернатора Панина, — ответил офицер.
За перегородкой послышался торопливый шорох. Дверь отворилась. На её пороге, в халате, показался высокого роста, лет за пятьдесят, плечистый и плотный человек с умным, усталым, в красивых морщинах, лицом, с недоумевающими, добрыми глазами, лысый и с крупными жилистыми руками, из которых в одной была табакерка, в другой перо.
— Из армии? что вы сказали?.. из Пруссии?..
— Точно так-с… Нарвского пехотного полка подпоручик, ордонанс Панина, курьером с бумагами.
— Знакомец моей жилицы?
— Так точно-с!
Кроткая, ласковая улыбка осветила строгое лицо академика.
— Слышал о вас, слышал… Нежданный гость — тем приятнее. Она и не подозревает. Сколько о вас гадано, толковано. Милости прошу, зайдите пока ко мне…
— Какие же новости? Утешьте, сударь, подарите, — продолжал хозяин, — бьём немцев? Не правда ли? Крошим ферфлюхтеров?..[8]
— Бить-то били, да теперь отступаем и скоро, надо полагать, вовсе вернёмся. О перемирии заговорили.
— Что?.. отступаем? перемирие? Да кто ж его предложил?
— С нашей, знать, было стороны.
Табакерка и перо академика полетели на стол.
— Как? мы? о мире? да вы шутите? — вскрикнул дебелый, широкий в кости академик, дрожащими руками оправляя на плечах потёртый серый китайчатый халат. — Ах, дерзость! Ах, наглость и стыд! Батюшки! После стольких-то побед!.. Голубчик, молодой вы человек, с дороги озябли… устали… садитесь… Лизхен! Лизавета Андреевна! Леночка! Чаю, самоварчик ему… умываться скорее…
— Bitte, bitte, gleich![9] — отозвался женский голос из соседней комнаты.
— Извините, — поклонился офицер, — ваша жилица, Настасья Филатовна, мне старая благодетельница…
— Знаю, не обидится… Мы с ней почасту толкуем… архива всяких преданий!..
— Где ж она?
— К вечерне, должно, ушла. Переждите: вот, пожалуйте сюда, в комнату моей дочушки, Леночки; но осторожней. Тут у меня, как у крота, переходов да всяких клеток. Каменный дом под фабрику мною строен; а этот с садом уцелел от пожара, — в старину ещё, другими наложен. Внизу у нас жильцы и женино хозяйство; наверху ж мой рабочий кабинет, инструменты, электрические батареи, подзорные трубы, реторты да колбы…
В комнату, куда академик ввёл гостя, вбежала с полотенцем и со свечой улыбающаяся девочка лет тринадцати, тоненькая, белокурая, в локонах, голубыми глазами и улыбкой похожая на отца. За ней, с тазом и кувшином воды, повторяя снова: «Bitte, bitte», — вошла ещё красивая, полная, в белом фартуке, чепце и с засученными по локти рукавами жена хозяина. Все они и самые комнаты, тёплые, уютные, казались офицеру такими добрыми, ласковыми.
— Вот вам, голубчик вы мой, мыло и вода! — сказал академик, когда дамы ушли. — Делайте свой туалет без церемоний; а я — простите за любопытство — ещё кое о чём вас расспрошу… Так перемирие? Ах они, окаянные, слепцы…
— Панин хочет поправить дело и прислал рапорт: жалко, армия стремится к бою.
— И что ж? есть надежда поправить дело?
— Бог весть, как посудят; союзников нынче, сказывают, у Пруссии немало и здесь.
— Рвань поросячья! Каины! Черти особые, их же и крест российский не берёт! — шагая по горенке, сердито вскрикнул академик. — Иродовы души! травка гнусная, фуфарка!..
Он закашлялся и, поборая волнение, остановился у стемневшего окна.
— Бес шёл сеять на болото всякие плевелы и дрянь, — сказал он, не оглядываясь, — да и просыпал нечаянно это зелье — фуфарку; ну, из него и родился весь немецкий синклит: сам старый лукавец Фриц, его генералы Гильзен и Циттен, а с ними и наши доморослые колбасники — Бироны, Тауберты, Винцгеймы и вся братия[10]… И их ещё не ругать? Вздор! — обернулся и махнул кулаком академик. — Я их ругаю за нелюбовь к кормящей их России, позорно, в глаза, самою сугубою и их же пакостною немецкою бранью. Говорю ж с ними в конференции не иначе, как по-латыни. Не выносит их бунтующая против такой напасти и такого бесстыдства душа.
— Но их сила, господин академик! — произнёс офицер. — Не лучше ли иметь с ними волчий зуб да лисий хвост?
— Один волчий зуб, без всякого хвоста! — более и более раздражаясь, крикнул академик. — Не церемонюсь я с несытыми в алчной злобе проходимцами и потому у них не в авантаже… Таков, сударь, моей натуры чин и склад!.. Ах, дерзость! Ах, нескончаемая лютость, поправшая всякий естества закон… Так это правда? Успела голубица мира, успел Гудович доставить масличную ветку в Берлин[11]? Боже — господи! Ужли ж побеждённому королю вверять судьбы российской исконной политики? Да этого, друг мой, Россия с ордынских баскаков не видывала…
— Жил я между немцами, — сказал офицер, — извините, хоть и враги наши, а у них хорошо: порядок, науки.
— Да нас-то они ненавидят, не признают. Бить бы тамошних до конца, здешние бы присмирели!.. Ни одобрения возрастанию родных наук, ни чести по рангу, ни внимания к каторжному, в здешнем крае, учёному труду! Я мозаику, сударь, я стеклянный завод завёл, а они — конюхов да сапожников креатуры — жалованье мне завалящими книжками из академической лавки платили. Я открытия делал, оды
