толстой лапище. Лицо насупленное, рыжеватая щетина вопит: проблемы, парень, такие проблемы, что бриться некогда.
— Выручка?
Лаголев засуетился.
— Вот, около семисот.
Чужие деньги почему-то всегда жгли ему пальцы. Было страшно не то, что не отдать, а даже дотронуться. Дрожала душа — не твое.
— А точнее?
Хозяин потряс торопливо сунутой пачкой.
Лаголев, согнувшись, полез в записи, в палочки, кривым заборчиком поставленные напротив названий на разлинованном листе, защелкал калькулятором. Тридцать два на четыре… Девятнадцать на двенадцать…
Дятлом тюкала мысль: почему так? Почему в его жизни все так? Где и когда все сломалось? Не вместе ли со страной?
Один работает, другой деньги получает, третий гоняется с топором.
— Ну?
— Шестьсот девяносто шесть.
Лаголев повернул к Руслану экранчик калькулятора, вспомнил про десятку и, мгновенно взопрев, поправился:
— Э-э, шестьсот восемьдесят шесть. Я десятку там…
Лицо у Руслана, секунду назад снисходительно-доброжелательное, схлопнулось. Брови к переносице, щетина — иглами.
Даже глаза выцвели.
— Ты смотри мне… — тяжело проговорил он, сгребая в кулак ворот Лаголевской куртки. — Я такого не люблю.
— Я же… — задушено прохрипел Лаголев.
— Ты же, ты же…
В лицо ему пахнуло отголосками коньяка.
Мгновение, жуткое и оттого мучительно-длинное, Руслан смотрел куда-то внутрь Лаголева, в черноту зрачков, в дрожь и испуганное трепыхание естества.
Ухмыльнулся:
— Ссышь, да?
— Н-нет.
— Ссышь.
Кулак разжался. Лаголев уполз за прилавок.
Было страшно и стыдно. Но испуг таял, а стыд разрастался, заставляя судорожно перебирать периодику, шелестеть страницами журналов, что-то вроде бы подсчитывать, изображать хмурую занятость, лишь бы не поднимать мертвое, бледное, со сжатыми губами лицо к жизнерадостной чужой харе.
Руслан не уходил.
— Ну и чё ты? — услышал Лаголев. — Чё ты стух? А зарплату чё, не надо тебе?
— Надо.
— Чё? Громче говори!
Лаголев еще ниже опустил голову.
— Надо!
— Ну! Я же знаю! Я, в отличие от тебя, честный.
Руслан встал к прилавку вплотную, зашелестел только что отданными купюрами, затем полез за пазуху — за недостающим.
— Я тебе сколько должен?
— Пятьсот.
— Чё ты опять шепчешь?
Толстые крепкие пальцы с круглыми ногтями загибали купюры, пережимали и перекладывали: одну на другую, третью под четвертую, красненькую — на свет. По-свойски. Привычно. И никакого мошенства.
Лаголев протолкнул колючий воздух в горло.
— Вы мне должны пятьсот рублей.
— Э, нет, опять ты в расчетах ошибся, считала, — хмыкнул Руслан. — Двести аванса было? Было. Сейчас десятка куда ушла? Мимо ушла. — Он поплевал на пальцы. — Так что тебе причитается двести девяносто. Верно?
Лаголеву пришлось согласиться.
Руслан, шевеля губами, отсчитал купюры, в карманах джинсов нагреб металлической мелочи.
— Вот. Все по чесноку.
Бумажный ком упал Лаголеву в ладонь. Монеты, проскользнув сквозь пальцы, разбежались по журналам на прилавке.
— Спасибо.
— Косорукий, блин, — прокомментировал Руслан.
С ним нельзя было не согласиться.
Лаголев, опустив голову, принялся сцарапывать рубли с первых страниц. Ему вдруг сделалось дурно до дрожи. Сволочи. Все сволочи. Нелюди, закрутилось в голове. Упыри! Всем на все плевать, кроме себя. Себя-то уж не обидим! Десятку, но выцепим. А потом унизим.
Потому что кто я? Никто.
Не могу ни с топором, ни украсть… Ни к чему не способное, вымирающее животное. Таких уже не делают, делают других, у тех челюсти помощнее.
Которые жрут, жрут, жрут!
Дрожащими пальцами Лаголев выдавил набрякшую слезу из уголка глаза. Ладно. Ничего. Он утрамбовал деньги в карман брюк.
Вкус жизни — горький.
В два часа Лаголев сменился, уступив место за лотком меланхоличному Тиму, отрастившему себе жидкую, козлиную бородку. Брезентовая куртка болотного цвета с нашивками «Геохим» и «Serpent», капюшон на голове и постоянно чуть прикрытые веками светло-зеленые глаза в мечтательной дымке.
Тим был студентом последнего курса в местном экономическом институте. Учили его, как он выражался, всяческой хрени.
Мы — сторонники практики. Теория сосет. Ну и прочее.
— Как торговля, чувак? — по-свойски спросил он, хотя Лаголев был лет на двадцать его старше.
— Вполне, — сказал Лаголев, собирая термос и упаковывая его в сумку.
— Бабло давали?
— Давали. Руслан заезжал.
— Клево.
Тим заткнул уши наушниками и закачал головой в такт слышной только ему музыке. Лаголев постоял около. Захотелось то ли пожаловаться на жизнь, то ли с иронией рассказать про упорхнувшую «десятку», но Тим, пользуясь отсутствием покупателей, уже развернул журнал с полуголыми моделями.
У кого чего болит…
Да и будет он слушать? Надо оно ему? Максимум, чем разродится коллега-продавец — это, пожалуй, сочувственно-кислой физиономией. Бывает, чувак. Со всеми бывает. А про себя подумает: лох. Какая интересная, подумалось, жизненная кривая. Школьник — студент — научный сотрудник — лох. Лаголев махнул рукой, прощаясь со сменщиком, и потопал через улицу.
По небу, словно в поисках лучшего места, метались облака. Ветер качал указатели на проводах и шелестел бесплатными объявлениями. «Требуются девушки в стриптиз бар». «Покупаем лом черного и цветного металла».
Из лома, наверное, делают шесты для стриптиз-баров.
Под табличкой остановки он встал третьим. Полная женщина с густо накрашенным, круглым лицом смерила его безразличным взглядом. Лаголев в ответ предпочел смотреть в другую сторону. Ясно, она тоже думала, что он — лох. Оно и понятно, заношенные джинсы и тоненькая куртка в его возрасте формируют, скорее, образ человека, вынесенного на обочину жизни, чем успешного распорядителя денежными знаками.
А вот если бы с топором?
Вырос бы, наверное, до распорядителя судеб. Потом — метр, два — догнать, потом… Что потом? Куда потом? Ноет, ноет в душе: суки, все суки, все куда-то устроились, нашли норки теплые, только он…
За двести девяносто.
Посчитать бы на доперестроечные. Давай, мужик, шевели мозгами. «Труд» — три копейки тогда. «Байки» — шесть рублей сегодня. Зарплата…
— Что вы смотрите?
— Что?
Лаголев неожиданно обнаружил, что задумавшись, повернулся и воткнулся взглядом в солидную женскую грудь.
Да уж, «Байки» шесть рублей.
— Извините.
— Ни стыда, ни совести! Совсем быдло распустилось! — Женщина, покраснев лицом, принялась наступать на Лаголева. — С голой задницей, а туда же! Того и гляди слюна потечет. Тебя, наверное, в милицию надо сдать!
— Зачем?
Лаголев, отступая, задел чей-то локоть и сдачей получил от задетого крупного мужчины обидное слово и существенный тычок в бок.
— Как зачем? — повысила голос женщина. — Ты же меня сейчас раздел и изнасиловал! Ты что, думал, это тебе с рук сойдет!?
— Успокойтесь, — тихо сказал Лаголев.
Перед нахрапом, особенно женским, он робел.
А что делать? Вот что делать? Попытаться перекричать, равняя себя с мартышкой в зоопарке? Противно, честное слово. Потом — не получается у него с ответным напором, потому что напор в его голове связан с осознанием собственной правоты. А тут всегда начинает копошиться червячок сомнения
