устроил пир. Палата неделю экономила на ужинах, кое-какую снедь раздобыли медсестры, старый санитар дядя Вася приволок откуда-то самогону. Пиршество удалось на славу. Виновник торжества оттаптывал чечетку, не щадя раненой ноги, плясал, а в висках стучало: на фронт, на фронт! Но… вступил в действие закон подлости, и вместо родной гвардейской непромокаемой и непросыхающей роты отбыл красноармеец Петухов аж на Дальний Восток.
На заставе «Турий Рог» появился новый пограничник.
Граница!
Кто из мальчишек предвоенных лет не ощущал ее тревожного дыхания? Сопка Заозерная, Хасан, Халхин-Гол.[2] Яростные схватки, погони за шпионами и диверсантами, подвиги часовых Родины. Десятки тысяч комсомольцев мечтали стать пограничниками.
Но грохочет война, фашистские танки рвутся к Дону. И в такое время спать на чистой простынке, заниматься шагистикой, зубрить уставы? А сверстники, серые от пыли, в спаленной жестоким солнцем, истлевающей в смрадном дымном мареве степи захлебываются кровью, срезанные вражеским огнем…
Да пропади это тыловое благополучие!
Костю встретили радушно: здесь тоже бывает жарко, ничего, привыкнешь. Костя усмехался: детишки — знают войну по газетам. Он присматривался к размеренному быту пограничников, прислушивался к обманчивой тишине. Сменялись часовые, уходили в «секреты» бойцы, исчезали в ночи, проверяли контрольную полосу, отделявшую страну от чужой земли, зорко стерегли Государственную границу Союза Советских Социалистических Республик.
Костя с людьми сходился быстро. С молодежью был снисходителен, держался покровительственно. Еще бы, он год воевал, а эти юнцы что видели? Гнулись они в траншеях под надрывный вой пикировщиков и яростный свист бомб? Брели разбитыми дорогами мимо спаленных сел и разрушенных городов? Видели трупы на обочинах, алую кровь на асфальте?
Пограничники безропотно признавали авторитет новичка; цветные нашивки за ранения, медаль, на которой красным по белому написано «За отвагу». Гвардейский знак… Насмешливая уверенность фронтовика вызывала уважение. Вечерами Костя рассказывал свободным от нарядов бойцам о боях под Москвой, о госпитале. Захаживал на «посиделки» и старшина.
Подходил бесшумно, легко нес громоздкое, литое тело борца. Садился в сторонке, в разговор не вступал. Молчание казалось многозначительным; старшина невозмутим, большие карие глаза насмешливо щурились. Костя сбивался, умолкал. Данченко вставал, демонстративно долго смотрел на часы с решетчатой крышкой — приз за отличную стрельбу. Пограничники тотчас припоминали о неотложных делах и испарялись, а утративший благодарную аудиторию рассказчик негодовал.
— В чем дело, старшина? У нас свободное время…
— У пограничников його нема…
— На войну намекаете? Слыхали. Но война далеко, а здесь коечки да простынки. Физзарядка, будь она неладна! Курорт.
Данченко шевельнул хохлатой бровью.
— Оружие почистите, Петухов. Обратите внимание на канал ствола. Затвор в масле — разобрать, протереть. Потом заправите койку.
— Я же ее утром застелил!
— А зараз[3] заправьте, как положено.
— Но я…
— Выполняйте, Петухов.
Карабин Костя надраил до блеска, досуха протер затвор. Изрядно потрудился и над койкой, разгладил каждую складку одеяла, взбил ватную подушку. Закончив, удовлетворенно хмыкнул: пусть теперь попробует придраться.
— Принимайте работу, товарищ старшина. Полный ажур. Данченко осмотрел карабин, щелкнул затвором и поставил оружие в пирамиду. Потом разворошил постель.
— Я сказал: заправить, как положено!
— Тьфу! — плюнул с досады Костя.
В урну.
Вечером он навестил Нагана. Собак на заставе немало; это хорошо, есть с кем душу отвести. Лучшая, конечно, Наган, Пишки[4] Говорухина. Грудастый, пушистый хвост — поленом, волк! Шерстка блестящая, так и тянет погладить, да поди-ка тронь: зубищи! Полная пасть. А умен…
Пес запрыгал, радостно заскулил. Костя честно делился с ним суточным пайком, два куска сахара собаке, два — себе. Наган весело махал хвостом, улыбался.
Откуда ни возьмись — старшина. Поглядел, как мечется овчарка за сеткой, поджал узкие губы.
— Панибратство допускаете, Петухов. А вы, проводник, куда смотрите?!
— Панибратство?! — Костя фыркнул. — С собакевичем?
— С отличным розыскником! — повысил голос старшина. — Если каждый будет кормить да играться с ней — конец служебно-розыскной собаке, списывать придется. А пес заслуженный, известный. Не зря Наганом кличется, нарушителей, как пуля, валит. Проводник Говорухин! За попустительство и либерализм получите наряд вне очереди. Красноармейцу Петухову ограничусь замечанием.
— Да-а, — притворно вздохнул Костя. — Не уважают здесь братьев наших меньших. И напрасно, собаки — умные ребята, им, между прочим, в Ленинграде памятник поставлен.
Данченко поглядел испытующе: не заливает ли новичок? Помолчав, осведомился вкрадчиво:
— Значит, животных любите, Петухов?
«Побольше, чем вас». Костя кивнул.
— Положительный факт, — удовлетворенно констатировал старшина.
Что-то в его тоне Косте не понравилось, вредное что-то, загадочное.
Утром отделенный Седых, плечистый, цыгановатый, отвел Петухова на конюшню. Пахло вялым сеном и кожей, дневальный Букатин просяным веником подметал пол.
— Никак сваты пожаловали?
— Угадал. Показывай невесту.
— С нашим удовольствием! — обрадованный Букатин швырнул веник. — Хорошо, что вы пришли, я как раз в том деннике не убирал. Как в воду глядел.
— Ничего, почистишь…
— Теперь у лошадки хозяин имеется. Пусть привыкает.
— Почистишь, — повторил Седых строже. — Пупок не развяжется.
В дальнем деннике размеренно хрупала овсом низкорослая каурая кобыла; заслышав шаги, скосила выпуклый, сливовый глаз. Седых распутал ей челку, звучно шлепнул по лоснящемуся крупу.
— Принимай боевого коня, Петухов. Ухаживай за ним, обиходь, как положено. Конь пограничнику — первый друг, никогда не подведет.
Косте кобылка не понравилась — обозную клячу подсунули. Водовозка. У пограничников кони — картинка, а ему досталось чучело. Багровый от смеха Букатин сиял всеми конопушками.
— Поберегись, парень, зашибет. Бурей зовется, смекаешь?
— Тоже мне Буря. Пенсионерка косопузая. Ну и лошадь!
— Лошадь — понятие гражданское, — заметил командир отделения. — В армии — кони. Физических недостатков касаться не будем, это несущественно, вы, дневальный, не скальтесь, тут не цирк. Работайте. Ты, Пётухов, пока обзнакомься…
Начались мытарства.
Костя чистил денник, подолгу расчесывал Буре гриву и пышный хвост, вычищал копыта. Смирная кобылка, шлепая порепавшими губами, мусолила подсоленную горбушку. Постепенно Костя привык к Буре, сносно держался в седле, вольтижировал, брал барьеры. Но без неприятностей не обходилось.
Однажды куснул Бурю оголодавший паут[5], кобылка дернулась, поддала задом. От неожиданности Костя вылетел из седла и шлепнулся в густую, злющую крапиву. Вскочил, щеки от ожогов и насмешек горят, замахнулся плетью, а старшина тут как тут.
— Отста-вить!
Потирая лоб, Костя дернул кобылку за уздечку:
— Дура старая. Кошелка!
На манеже вышло похуже. Рубили лозу. Костя, подучившись у отделенного Седых, ничтоже сумняшеся[6] задумал состязаться в самим старшиной Данченко, неоднократный победитель окружных соревнований, снисходительно улыбался:
— Не горячитесь, Петухов. Внимательнее. Заносите клинок.
— Премного благодарен, товарищ старшина, за науку. И не бойтесь, титул чемпиона не отниму: я добрый.
Костя кольнул Бурю шпорой и выхватил из ножен саблю. Холодная сталь со свистом рассекла воздух — раз, другой, третий. Срубленные лозы
