I
НОВИЧОК
Тайга, освеженная ночным ливнем, пробуждалась. Окутанные сизой дымкой лесистые сопки, зеленые поляны, усыпанные яркими цветами, лаковая гладь реки — все это напоминало красочные литографии японских иллюстрированных журналов, которые пограничники нередко находили в пропахших спиртом-сырцом и опиумом ранцах контрабандистов.
Показалось медное солнце. Вспыхнули окна заставы, заискрилась крытая толем вышка, зрачками потревоженного зверя вспыхнул бинокль наблюдателя, заблестел под косыми лучами начищенный песком котел. Повар в колпаке, сбитом на бритый затылок, неторопливо щипал лучину на растопку. В распадках клубился густой туман, седые лохмы цеплялись за бурые метелки камыша, таяли в пропитанном разнотравьем воздухе. Турга[1] наливалась сочной синевой, юркие блики играли на перекатах.
Теплый ветер плутал между гор, пробираясь на сопредельную сторону, нес горьковатый, смолистый аромат разлапистых мохнатых елей, серебристых пихт, могучих лиственниц, кислый — маньчжурского ореха, сладковатый — бобов и гороха с колхозных полей, терпкий — лаковых и сальных деревьев. Волны нагретого воздуха перехлестывали белый домик заставы, часовой, поеживаясь в тени «грибка», с наслаждением ловил запах гречневой размазни, сдобренной ломтиками поджаренного сала.
Влажно темнела земля, алмазно сверкала роса на кустах, дымилась трава. Плац, иссеченный белыми полосами, нагревался, и тепло проникало сквозь толстые подошвы солдатских сапог.
Начальник заставы капитан Зимарёв, смуглый, высокий, туго обтянутый ремнями снаряжения, энергично одернул гимнастерку.
— Застава, смирно! Рядовой Петухов, три шага вперед! Слушать приказ!
Шеренга застыла, часовой у «грибка» вытянулся.
— За грубое нарушение воинской дисциплины, безответственный проступок, граничащий с преступлением, красноармейца Петухова Константина Николаевича арестовать на десять суток без исполнения служебных обязанностей.
Боец шмыгнул конопатым носом.
— Есть… десять суток.
— Старшина! Арестованного на гауптвахту!
— Слушаюсь! — громыхнул Данченко. Щегольские, на одну портянку, сапоги блеснули, подковки цокнули по асфальту. — Ар-рестованный, кру-гом! Шагом марш!
Боец плелся нога за ногу, спотыкался.
— Шире шаг!
Костя покосился через плечо и встретил уверенный взгляд человека, играючи выжимающего одной левой пятипудовик.
— Ремень снимите, Петухов. И брючный тоже.
— А штаны не надо?
Монументальный Данченко невозмутим:
— Снимайте то, что положено.
Обогнули казарму. Толстый повар у котла ехидно ощерился, Костя украдкой показал ему кулак, толстяк фыркнул, Данченко повернулся, повар тотчас юркнул в кухню.
К горбатой сопке лепился одинокий домик. Петухов яростно пнул дверь, захрустела под сапогом свежая краска. Комната пуста, светится надраенный дресвой пол, в углу — неструганый топчан.
— Комфорт! Жаль, ложе мягковато. — Костя упал на скрипнувший топчан, потянулся. — Спокойной ночи.
— Отставить! Арестованным положено отдыхать только после отбоя.
Костя вскочил, заговорщически огляделся.
— А дышать здесь можно?
Данченко колупнул ногтем замазку на подоконнике, отглаженным платочком провел по стеклу, поджал губы. «Врежет теперь дневальному», — подумал Костя. Старшина еще раз критически оглядел комнату, четко, как на смотру, повернулся и ушел. Костя показал ему вслед кукиш, сел, обхватив ладонями колючий затылок, откинулся к дощатой стене.
…Солнечный зайчик полз по потолку, Костя бездумно следил за ним. Завтра исполняется девятнадцать лет, прежде он ждал этого дня с волнением: мама всегда готовила хороший подарок. Какой — узнать не трудно; мать легко уступила бы любопытству сына, но Костя ее не расспрашивал: какой же иначе сюрприз? Подарки были однообразны: тенниски — отец называл их безрукавки, мать почему-то — бобочки; цветастые шарфы, кепки. Окончив восьмой класс, Костя получил ботинки с модными тупыми носами и белым рантом. Отец именовал их туфлями, мать — штиблетами. Стоили туфли-штиблеты недешево. Косте было неловко: отец круглый год носил стоптанные сапоги с искривленными, сбитыми каблуками и заштопанную габардиновую гимнастерку.
— Закончишь прилично полугодие, получишь часы, — однажды объявил отец.
Костя растерялся: часов ни у кого в классе не было. Ликуя, он поделился новостью с друзьями, а вечером, вернувшись из школы, отказался от подарка наотрез: жили Петуховы бедно…
В знаменательный день приходили одноклассники, рассаживались за праздничным столом, уписывали пирог, пили лимонад. Потом гурьбой отправлялись в кино или в парк… Все это ушло; давно уже отсчитывает время другая жизнь.
Итак, завтра девятнадцать; как мало он успел! Таксомоторный парк, вечерняя школа — биография короче воробьиного носа.
Война!
Время помчалось стремительно: доброволец ополченческой дивизии, пулеметчик: сквозное пулевое — предплечья. Командир отделения: касательное, осколочное — голени. Вторая рана оказалась кляузной — гноилась, мокла.
Полевой госпиталь, тусклая синяя лампочка в проволочной сетке пузырилась сквозь пленку выжатых болью слез. Вечером боль подкрадывалась на мягких лапах, расплавленным металлом вливалась в ногу, нога тяжелела, пухла. Боль гнала сон; днем раненые спят, ночью бодрствуют, пространные беседы прерываются сдержанной руганью; стонут редко, разве что в беспамятстве.
Рану жгло каленым железом; когда становилось невмоготу, Костя кулыхал на костылях по длинному коридору взад-вперед: в движении все-таки легче.
С рассветом боль смывал уплывающий сумрак, раненые устало улыбались санитарке, разносившей термометры, пытались шутить, а глаза слипались…
После завтрака и обхода — перевязка. Тоже не подарок. Бинт присыхал намертво, полагалось его отмачивать, но у перевязочной очередь… Танкист с обожженным лицом протянул Косте карандаш.
— Начнут распеленывать — грызи, иначе заскулишь, пехота, говорят, шибко нежная.
— Не все такие, как твоего отца дети!
Заскорузлый бинт с кусками отгнившей плоти, шурша, зазмеился на пол, Костя достал карандаш. В коридор вышел покачиваясь, вытер лоб.
— Спасибо, сержант. А карандаш спишем по акту. — И швырнул в распахнутое окно измочаленные огрызки.
Потом полегчало. Костыли, а затем палку с витой кавказской резьбой — подарок шефов Костя сдал в каптерку Он окреп, порозовел, отрастил витой чубчик. Одевался аккуратно, старенькую гимнастерку туго стягивал трофейным ремнем. Вся палата правила на нем бритвы. Кроме владельца — на щеках Кости кудрявился цыплячий пух. Кирзовые сапоги Костя драил до блеска, голенище, чтобы не давило на рану, отворачивал. Патрули косились, но терпели: раненым комендатура сочувствовала.
Выпиской, однако, не пахло, рана не зарастала, повисшая стопа бессильно хлопала. Петухова вызвал начальник госпиталя.
— Как дела, герой?
— Порядок, товарищ майор. Пора в роту.
Пожилой врач оглядел подтянутого бойца: бравый вояка, орел! А походка утиная. Нарушение функций, «конская стопа».
— Вот что, сынок, танцплощадку в парке знаешь?
— Наблюдал. Издали…
— Отныне посещай. Ежедневно. От и до. Ни одного танца не пропускать!
— Товарищ майор! Не умею я…
— Не гвардейский разговор. Стыдно слушать!
Танцевать Костя научился, но проклятая рана не заживала. Что же делать, черт побери?! Удрать из госпиталя не трудно, но не воевать же с дыркой в ноге?
Наконец рана затянулась.
На радостях Костя