наблюдал, как она гуляет по светлой зелени, как осторожно перешагивает цветы, и подчас, не в силах сдержаться, наклоняется, чтобы лишить жизни не слишком удачливый клевер или тысячелистник, желавший возможно быть тысячелетником. Так значит, — сказал Музыкант, — ты уже совсем здорова. О чём ты? — оглянулась Анечка. Сначала тебе было плохо, — Музыкант остановился, чтобы поправить лютню, сползающую с плеча, — но потом всё прошло, так же, как это было с другими. И теперь ты спокойно гуляешь по лесу, хотя минуту назад сюда даже смотреть не могла. Анечка опустила глаза на цветы, нахмурилась и отбросила их. Значит, был кто-то до меня, — сказала Анечка, поглядывая на Музыканта с каким-то подозрением. Ну да, — сказал Музыкант, — их тоже готовили к причастию. Мы больше не причащаемся, — вздохнула Анечка, однако на сожаление это было не похоже. Да нет, я о другом, — сказал Музыкант, почесавшись, — тебя утопят. Утопят? — Анечка отшагнула, смущенная с каким паучьим равнодушием мальчик цыган проговорил эти слова. Не пугайся, — сказал он, — я говорю об этом так спокойно, потому что я спасу тебя. Ах, спасешь, — улыбнулась Анечка, раскусив, что над нею смеются, — ну, и как спасать будешь? Я украду тебя, — заявил гордый Музыкант, выпятив грудь, — и мы убежим подальше от этих мест. Значит, убежим, — сказала Анечка, продолжая развлеченье, — а куда убежим? Да хоть куда! — отвечал Музыкант. А если заблудимся? — Анечка щёлкнула его по носу, — А если от голода помрём? А если нас волки разорвут?.. — вдруг Анечка остановилась, переменившись в лице, — отсюда некуда бежать, у нас ничего нет, нас нигде не ждут, — она упала на коленки, как подкошенная, — так я только растяну свои муки, утонуть или быть разорванной на части, всё равно итог один — смерть, — проговорила она, пронзённая насквозь озарением, которого не желала. — Я всё равно тебя украду! — твёрдо сказал Музыкант. Глупый, — прошептала Анечка, бледная, словно вся кровь вышла из её вен, — я вспомнила, я всё вспомнила…
Сквозь сон я слышала, как яловые сапоги Старосты ударили половицу. Он поздоровался с отцом и похвалил его за то, что трое из четырёх его женщин уже работают на благо общины, что они очень хорошие люди, и что мой отец тоже очень хороший человек, ведь он так заботится о своей дочке, — здесь голос Анечки дрогнул. Как отрадно, что вы оказались куда более благоразумны, нежели ваш предшественник, — сказал Староста не без ехидства, — с тех пор как отца Аввакума нашли задушенным прямо у алтаря, прошло немалое время, но люди до сих пор помнят, каким скверным нравом он отличался. Прямо-таки изводил себя и всех нас. К всеобщему благу о его скромной парсуне позаботились. Как ваша дочь? — Староста перевёл внимание на меня. Мой отец ответил, что всё хорошо, но я пока не приходила в сознанье. Так и должно быть, — сказал Староста, — перед причащением важно соблюсти ритуал. Через несколько часов она очнётся, но к вечеру её снова полагается усыпить. Дайте ей немного настойки, — Староста зашуршал и стукнул чем-то стеклянным о стол, — уложите в постель и накройте одеялом. Когда мы дадим знать, вы насильно пробудете её и в одном исподнем, — Анечка еле сдержала нахлынувший комок слёз, — выведете наружу и сопроводите до самого конца. Мой отец молчал с минуту, а потом спросил, в чём же заключается причастие. Староста усмехнулся и сказал, что скоро сами всё увидите. Отец настаивал, он сказал, что не может вытерпеть, что сгорает от любопытства. И милосердный Староста сжалился над ним. Её утопят, — сказал Староста. Да, он так и сказал… Безумие, но я всё это слышала! Сквозь сон, сквозь пелену сна, как будто они вели беседу в соседней комнате, но они разговаривали совсем близко! Мой отец не протестовал, он загорелся этой тёмной мыслью, я чувствовала это… Что он ещё сказал, прошу, вспомни, что сказал Староста! — умолял Музыкант. Он сказал, что большие жёлтые глаза будут разглядывать меня, внимательно разглядывать меня, какая я есть, что они будут впиваться мне в кожу, наслаждаясь моей красотой и молодостью, что они оценят меня и что это последний рубеж, за которым пролегает тьма! — задрожав от изнеможения, Анечка уже не могла сдерживать слёз. Она плакала так страшно, что Музыканту стало не по себе, и вся его юношеская бравада скатилась по позвонку. Он обнял Анечку, прижал к себе изо всех сил, и та понемногу успокоилась. — Мы убежим прямо сейчас, — наконец сказал Музыкант, — неважно, что у нас ничего нет, что нас никто не ждёт — оставаться здесь нельзя… — Это невозможно, — сказала Анечка, открыв светлое от слёз лицо. — Почему! — воскликнул Музыкант, — Почему ты так говоришь! Они повсюду, они меня не отпустят, — сказала Анечка и медленно посмотрела по сторонам, — теперь-то я хорошо их вижу. Музыкант вскочил, огляделся, но не увидел ничего определённого, лишь какое-то движение, мелькнувшее в зарослях. Значит, я спасу тебя от жёлтых глаз, — проговорил Музыкант, едва удерживая страх в сжатом кулаке. Эти слова были больше его самого, но именно из-за этих слов Анечка смотрела на него, как на принца. Тогда тебя уже никто не будет искать, а до меня и так нет никому дела, — улыбнулся Музыкант. Анечка произнесла — Обещаешь? — И принц ответил — Клянусь.
Музыкант видел, как Анечка выпила настойку, как упала в обморок, и как заботливый отец уложил её в постель, накрыл одеялом и присел у изножья кровати, и просидел долго, очень долго, до темноты. Эту пору Музыкант провёл высоко на дереве, удобно устроившись среди ветвей. Он огорчился, что не додумался сыграть Анечке прямо отсюда, и что теперь это совсем затруднительно. Музыкант зажимал струны и что-то наигрывал, воображая в руках старинный инструмент — чтобы ненароком не повредить лютню, он оставил её в тайнике — и обманывал время, пока солнце не скрылось в синеве леса. В этот час у дома Христофорова семейства потихоньку образовался народ, Музыкант собрался с духом и спрыгнул с веток в ночную тишь.
Анечка еле стояла на ногах, сёстры поддерживали её за локти, Христофор же поспешил открыть дверь. Прямо на пороге возник смешной человек в грязной бороде, как будто бы ею подмели пол, в руке он держал ведро, а под мышкой у него была вполне живая и сильно перепуганная курица. Человек отпихнул Христофора плечом, вбежал внутрь, взял курицу за тонкую шейку и швырнул в угол, в который выбрал сам, а затем кинул туда же ведро, которым и поймал ошеломлённую птицу. Затем он сверкнул бешеным глазом, вытянулся по струнке и низким голосом изрёк
