На гвоздях развешаны клубки шерсти: толкнешь крайний — все качнутся. Этого моль не любит, если есть хоть одна — вылетит. Да и жарко тут для моли.
Зато тараканы в запечье кишмя кишат, хоть лопатой греби. Полка, где лежит хлеб, от них аж черная. И стена над той лавкой, где бабы стряпают... Ни теста замесить, ни щей сварить.
Вот пока бабка кряхтит на конике (ей и там не слава богу: твердо, кости болят), мама берется за веник. Нас с печи сгонит и начинает тараканов мести. А сноха чугун с кипятком подставляет.
Печь нам больше нравится, чем полати. Полати что — одни доски да тряпье! А печь в избе — самое главное, с нею и сыт будешь, и не замерзнешь. Недаром и «хозяин» в подпечье живет. «Хозяин» — это домовой, но так его не называют. Какой он — дело темное. Кто говорит — как кошка, по лавке прошел и на потолок полез; кто думает, что он невидимый и только знаки о себе подает. Если он застонет, надо спросить вслух до трех раз: «К худу или к добру?» Если у лошади грива волнами — это хорошо: «он» ночью заплетал. А если бока мокрые — «он» ездил, взмылил; та скотина не ко двору, надо масть сменить. Когда строят избу, «хозяина» зовут со старого места на новое.
Мы, ребятишки, всему этому верили, но без страха. Мы даже заглядывали в подпечье, посмотреть «его». Но там зимой полным-полно тыквы, потому что в погребе она сгниет, на дворе замерзнет. А летом — кто же сидит летом в избе!
Еще жили за печкой предсказатели погоды — сверчки. Как они разыграются, рассверчатся, дед говорит: «Ветер будет! Можно рожь подсевать, на мельницу поедем».
Кроме деда были в семье еще мужики: мой отец, его брат, два дядиных сына. Остальных поубивали еще на той, германской войне. Мужики зимой дома почти не жили. Нанимались плотничать — ставили срубы. Когда соберутся все, от дыма в избе не продохнешь. Нас они в первый день гостинцами одаривают, а на второй — уже подзатыльниками.
Помню, закричало дите грудное, других разбудило, и зашлись все на разные голоса. Дядя как гаркнет: «Бабы, заткните им рты, окаянным! Ну, чистый содом!» Тут бабы не стерпели: «А вы, аспиды, о чем думаете? Четыре люльки враз качаем, ребятенки, того и гляди, побьются лбами. Теснота!»
«В тесноте люди живут, а на просторе волки воют», — наставительно говорит дедушка.
Но баб теперь не унять: «Людям дома рубить, а себе, знать, только домовину дождешься».
Кто-то из мужиков раздумчиво говорит: «Да... Видно, не миновать связь ставить».
Женский голос возражает: «Связь, она навечно связывает... Хоть бы шестеричок, да особо».
И сердито гремит дед: «Чего захотела, барыня лапотная! Может, пятистенку тебе?»
Смысл этих слов и этого спора мне стал понятен много позже. Шестеричок, или шестерик, — изба в шесть аршин длиной и столько же шириной. Такие были у самой последней бедноты. Крестьяне среднего достатка имели избу-семерик.
Когда народу в семье становилось много: сыновья женатые, внуки, — то со стороны сеней пристраивали вторую избу. Две избы, соединенные сенями, — это и есть связь. В одной половине старшие живут. Им так способнее, и поговорить можно меж собой, чтобы дети не все знали. В печи тут обед варят на всю семью, пекут хлеб. Через сени, в другой половине, в печи варят скоту. Здесь живет молодежь и вместе с ней, как мы теперь бы сказали, молодняк: телята, поросята, ягнята.
Если разломить связь, опять получится два семерика.
А пятистенки в нашем селе стали строить только перед самой революцией. Это когда сруб внутри разделен пятой — бревенчатой — стеной. В таком доме сени сбоку, потом изба, а потом чистая горница. В горнице уже есть кровать и шкаф, между окнами над столом — хоть небольшое зеркало.
Пятистенку никто в дедовой семье и не загадывал, знали, что кармана не хватит. Разошлись по семерикам. Мой отец остался с родителями. Мне было тогда года четыре, и с этого времени я помню все уже хорошо.
У меня было живых три брата и сестра. Умерших не считали. Тогда в деревне много детей мерло. Старшему брату Ивану шел пятнадцатый год, он уже плотничал с отцом. Акульке сравнялось девять — ее посадили за прялку. Мишатка только народился. Моим товарищем — водой не разольешь — был Митроша. С ним мы и по возрасту подходили, и по характеру — оба быстрые, проказливые. Что разбито, разлито, опрокинуто — все наша работа. Но свалить надо на Акульку. Она смиренница, бабушкина любимица, на нее хоть и замахнутся, а не ударят.
Я завидую Акульке: у нее уже есть нитка-первоучина. Эту первую нитку, когда девочка только начинает учиться прясть, сматывают в маленький клубочек и прячут в сундук. А когда девушка выходит замуж, из той нитки сплетут поясок и подпояшут ей сорочку на счастье.
Акуля уже прядет, — значит, она «половина невесты». Бабушка с мамой обговаривают, что ей надо в приданое. Старый обычай требовал много: кроме своей одежды, девка приносила жениху двенадцать рубах: одна — с узором, вытканным по подолу, другая обшита кумачом, третья — гарусом, четвертая выстрочена цветными нитками, шестая... восьмая... все разные. Правда, теперь женихи избаловались: не хотят домотканого. Но бабушка этого не понимает, у нее холст за все ответчик.
Холсты бывают тонкие и грубые, белые и синеные, гладкие и с вытканным рисунком — в клетку или полоску. Вот бабушка и твердит: «Холсточка бы два клетчатой на наволочки, да холсточка три полосатой мужику на штаны, да утирки на каждый день, утирки на иконы к празднику, скатертей синих две — грешно за голым столом есть, — скатерть белую хоть одну, дежничок — тесто накрывать, четыре мешка под рожь, веретье — аршин двадцать пять...»
И еще много-много насчитает бабушка, на что нужен холст в хозяйстве. И все внушает Акульке: «Пряди, не ленись. Помни, что Дашке было».
А был тот случай, когда жили еще большой семьей. Дашка, дядина девчонка, пряла первую зиму. И все ухитрялась свой урок засветло кончать. И сразу на улицу к ребятишкам, на ледянке кататься.
Раз ее брат полез на чердак. Он там бабки прятал, а то, когда нет денег на керосин, мать польстится — продаст бабки. На них всегда купцы были, парни взрослые.
Вот Федя и кричит с потолка: «Мамка, чегой-то тут прядево нашвыряно не то куделя...»
Это, значит,
