просторный, но мрачноватый терем. Хозяин здешних земель оказался глубоким стариком, жизнетворный огонь в чреслах которого давно угас, а с его многочисленными наложницами почти в открытую, не таясь, забавлялись князевы сыновья и дружинники. Сам же старый князь давно стал равнодушен ко всему земному, кроме хмеля, и ждал одного – встречи со своими славными предками. К счастью, разделить с ним ложе Савке так и не довелось, и она просто прислуживала в княжеском тереме, помогая женщинам по хозяйству и благодаря тех за кров и за хлеб. Но главное: она снова могла теперь заниматься делом по сердцу – ходить в лес за ягодами…
Дни стояли сухие, и брусника к осени уродилась богатая. Леса оделись в золото и багрянец, даже хвоя ёлок и сосен будто бы стала понаряднее. Савка и раньше дивилась на эту извечную и могучую красоту, и каждый раз шла в лес как в божественный чертог. Она чувствовала себя в нём гостьей, но гостьей кроткой и разумной. Она брала у леса лишь малое и, даже когда возвращалась обратно, старалась ступать по своим же следам, чтобы не тревожить духов понапрасну. А лес всё видел и понимал, и оберегал ягодницу от разных напастей: от случайного зверя, от ядовитого змея, от неприметного сучка, что мог поранить ногу.
Со временем Савка словно сроднилась с лесом. Её перестали пугать и скрип стволов на ветру, и неразборчивый шёпот листьев, и странные вздохи, доносившиеся из чащобы. Всё больше и больше она укреплялась в мысли, что здесь ей лучше и покойнее, чем с людьми. И всё чаще она возвращалась в селение с неохотой, с тоской по новой встрече с лесом.
Первые заморозки Савку не остановили, да и князевы жёны любили подмёрзшую ягоду, ведь та делалась сладкой. Только когда снег стал лежать уже выше щиколоток, Савка перестала ходить в лес. А как перестала ходить, так и захворала сразу, и всю оставшуюся зиму пробилась в лихоманке. Благо, бабки-травницы спасли – отпоили отварами. Уже по весне Савка оздоровела так, что могла вставать и подолгу бывать на ногах.
По весеннему теплу хворь отступила окончательно, и Савка пошла в лес за вытаявшей ягодой, что не успела собрать до большого снега. Она обошла все свои полянки и потайные места, но везде было пусто, словно корова языком слизала. Только под вечер Савка вернулась в селение, едва не плача от досады и усталости. А ночью той случилась беда куда хуже.
С утренними лучами солнца терем и двор огласились истошными бабьими криками. Умер-таки старый князь, и в его родовом подворье начались сутолока и гомон. Старшие женщины велели Савке не путаться под ногами, но из терема никуда не уходить. И она затаилась в дальнем углу, чтоб меньше слышать плачи с воплями и невольно не вспоминать про тот страшный день, когда лиходеи напали на родную деревню. Там, в тёмном углу, её и нашли дружинники.
Когда Савку вывели из терема за частокол, на берегу реки уже стоял чёлн на кладке из брёвен. Посерёдке челна высилось резное седалище с усопшим князем. Покойник был одет в дорогие наряды, а каждый его серый и скрюченный палец украшал перстень. Рядом с князем горкой лежали доспехи и оружие, стояли бочки с хмелем. Всё место на корме судёнышка занимал мёртвый княжеский конь, а в сторону носа лежала корова с перерезанным горлом.
Внизу у челна толклись осиротевшие жёны и наложницы. Словно обезумев, они кричали дикими голосами и рвали на себе одежду и волосы. А чуть поодаль от них стоял жрец, и Савке показалось, что он смотрит только на неё одну. И когда Савка встретилась взглядом с его тёмными, будто пустыми, глазами, то сразу обо всём догадалась – она поняла для чего её вызволили из рабства и дали здесь пристанище. Сама судьба вела её к этому погребальному челну, и Савка, коротко обернувшись на лес, задрожала как лист на ветру.
«Кто пойдёт вслед за князем?» – громко спросил жрец, обращаясь к жёнам и наложницам. Но те будто не слышали его призыв и продолжали упиваться своим горем. И тут Савка неожиданно получила сильный толчок в спину, от чего она просеменила несколько шагов вперёд и упала прямо в ноги жреца. Тот помог ей подняться, потом опустил свою руку в лохань с жертвенной кровью и уже окровавленной ладонью коснулся лба девушки. Тут же подошла старшая жена князя, та самая, что за медовуху выкупила Савку, заглядывая ей в зубы и под подол. Княгиня накинула на девичью шею простую петлю, а верёвочные концы отдала двум дружинникам.
В глазах у Савки помутилось от удушья, а потом что-то острое и горячее стало часто-часто жалить её грудь и живот. Хруст собственной шеи, которую дюжие молодцы свернули на раз, она уже не услышала. Предсмертные муки, хвала богам, длились совсем недолго, и Савку поглотила глухая тьма, в которой места для боли больше не было.
Её мёртвое тело, ставшее вдруг таким маленьким, положили у ног покойника. Затем брат князя, следующий по старшинству, поднёс к бревенчатой кладке факел. Огонь, поначалу несмелый, вскоре разошёлся и стал жадно облизывать языками пламени щедрое людское подношение. Дым от горящих дерева и плоти чёрным столбом поднимался к вечернему небу. Жители селения не расходились, они ждали последних углей и продолжения тризны по старому князю. Вдруг один малец из толпы удивлённо вскрикнул, указывая рукой на дым. И все увидали, что сквозь полотно чада пробилась светлая дымчатая струйка, словно первая седая прядь в чёрных как смоль волосах. Эта тонкая струйка отчаянно боролась с тёмными клубами, пока наконец не вырвалась из их душного плена. Вопреки воле ветра она, причудливо закручиваясь, распадаясь и вновь собираясь, полетела вверх по течению реки, словно стремилась туда, откуда несколько лун назад приплыла ладья с чужаками в звериных шкурах.
Светлая струйка удалялась всё дальше и дальше, и теперь только самый острый глаз мог различить её след на гаснущем небосводе. Но тут у кладки прогорели нижние венцы, и то, что осталось от погребального челна, с шумом и искрами рухнуло вниз. Селяне сразу же отворотили лица от неба и забыли про странный белый дымок.
Неожиданно поднялся переменчивый ветер, и чад от пожарища заметался из стороны в сторону, ровно загнанный зверь. Жрец счёл это дурным знаком и приказал в жертву богам заколоть трёх коз. Их туши дружинники враскачку забросили в кострище, и ветер почти сразу стих.
А дымчатая струйка тем временем уже свернула
