строгом и молчаливом ребе:
Истории о мертвых душах, которые каждую ночь приходят молиться в холодную синагогу; истории о воскресших душах или скитающихся духах, блуждающих в поисках вечного отдохновения из-за того, что лгали матерям... У него были истории о демонах и чертях, подкарауливавших грешника, чтобы пожрать его душу; историй о Самаэле и Лилит, которые завладеют душами злодеев после смерти, и тому подобное. Он описывал нам муки ада, как будто видел их своими глазами. Волосы у нас вставали дыбом, мы содрогались, рты наши раскрывались от восторга, и мы требовали еще.
Когда мальчики дорастали до более серьезного изучения Талмуда, они открывали для себя сокровищницу легенд о великих мудрецах. Дома и на базаре женщины создавали свой репертуар историй из жизни и из моралистических трактатов. Существовали и сборники сказок на идише, хотя их не одобряли мужчины и маскилим, поборники Гаскалы (Просвещения). И в тот момент, когда казалось, что ветры перемен, дующие с запада, вот-вот превратят эти народные массы в философов, банкиров и хозяек салонов, оппозиционное движение, именуемое хасидизмом, ворвалось с востока и вдохнуло новую жизнь в священные песнопения и истории. Из хасидского движения вышел первый великий идишский сказочник, рабби Нахман из Брацлава1.
А в условном конце этой истории, в последнее десятилетие XX в., от этой народной культуры остались идишские театральные мелодии без слов, несколько вульгаризмов в родном языке, религия, лишенная своих сказок и суеверий, и вновь изобретенный фольклор, который пытается занять место настоящего. В раввинской школе, где я преподаю (и где впервые возникла идея
И
этой книги), студентов обучают гомилетическому искусству. Их учат сочинять концептуальную проповедь (по протестантской модели), то есть нацеленную на то, чтобы порвать с анекдотическим стилем, которым пользовались проповедники Старого Света. Кажется, что эти усилия бесплодны, ведь американские евреи в третьем- четвертом поколении не сохранили памяти о песнях, или историях, или о чем-то еще, что передавалось изустно их предками-иммигрантами.
Конечно, страстное стремление к модернизму от начала одного столетия до конца следующего одновременно сопровождалось открытым сопротивлением. В хасидских районах по всему миру — от Антверпена до Бруклина и иерусалимского квартала Меа-Шеарим — дети все еще изучают Тору на идише, их отцы наслаждаются хорошей проповедью магида, а невест развлекает свадебный шут бадхен. Это пылкое возрождение народной религиозности рассчитано на то, чтобы повернуть время вспять и благодаря многовековой изоляции придать популярность традициям набожных европейских евреев2.
Но моя история рассказывает не о ритуалах и церемониях. Вместо этого я приглашаю читателя на свадьбу к моим друзьям, еврейской паре, которые в свои тридцать лет более традиционны, чем их родители, родившиеся в Америке. Мои друзья возродили некоторые свадебные обычаи, о которых их родители никогда не знали, разве что видели что-то подобное на сцене идишского театра: церемония бадекнс, когда жених покрывает волосы невесты фатой; предсвадебный muui (стол), на котором ученая речь жениха о Торе постоянно
прерывается песнями. Программу мероприятия даже распространили заранее, чтобы гости понимали, что происходит. Это тоже хорошо, ведь с ортодоксальной точки зрения не все традиции, соблюденные на этой свадьбе, вполне кошерны.
Во-первых, невеста говорит речи за отдельным женским столом — нововведение, возможное только в Америке, где женщины, получившие еврейское образование, победили в борьбе за равноправие. Во-вторых, под свадебным балдахином надевают не одно кольцо, а два, а традиционную формулу заключения брака произносят и жених, и невеста, в соответствии с принципом равноправия полов, который (как выяснилось в результате длительного исследования) признает Талмуд.
Еще меньше скромности в празднестве, которое следует за церемонией. Здесь оркестр, состоящий исключительно из молодых мужчин, исполняет десятки свадебных песнопений на библейские стихи. Молодежь и старики танцуют свой вариант хоры, нечто похожее на шер (парный танец) и самый веселый кейцад меракдим («Как танцуют [перед невестой]»). Хотя мужчины и женщины танцуют вместе — в нарушение традиционной ортодоксальной практики, — кажется, только женщины знают фигуры израильского народного танца.
В сторонке стоит Алина, женщина в будничной одежде. Она вовсе не брошенная обманщиком- женихом жена, как, несомненно, было бы в идиш- ской мелодраме. Жизнь еще причудливее выдумки, Алина — полька и католичка, она антрополог и специализируется на этнографии восточноевропейских евреев. Алина много знает о еврейских свадебных обычаях — частично ее знания почерпнуты из бесед со старыми поляками, которые помнят довоенные хасидские свадьбы, — и ее поражает новизна происходящего. Она понимает, что персональное обращение раввина к жениху и невесте, которые стоят перед ним под свадебным балдахином, — это протестантское влияние; в римско-католической и ортодоксальной еврейской практике основные ритуалы никогда не искажаются. Кроме того, она отмечает, что порыв реконструкции традиций, владеющий женихом и невестой, не дошел до того, чтобы нанять бад- хена, шута, работа которого состоит в том, чтобы увеселять гостей и растрогать их до слез раешными стихами. Причина в том, что искусство бадхе- на неотделимо от дос идише ворт, еврейского разговорного языка, а никто в этом кругу не говорит на идише.
Алина спрашивает меня о происхождении песнопений. Мне приходится признать, что большинство из них были написаны за последние четверть века—Шломо Карлебахом, Бенционом Шенкером и многочисленными участниками израильских фестивалей песни. В наш век, когда у любого подростка есть CD-плеер или магнитофон, песни на иврите распространяются так же быстро, как любой другой продукт контркультуры. И танцы тоже не унаследованы детьми от родителей по той простой причине, что предыдущее поколение американских евреев, даже ортодоксов, не танцевало ничего, кроме вальсов, фокстротов, танго и джаза. Свадебные музыканты наших дней редко включают в свой еврейский репертуар что-то кроме Гава нагила. Набор нынешних еврейских танцев создается в сионистских летних лагерях США или в израильских кибуцах.
Возвращаясь мыслями к этому событию, я понимаю, что при всей эклектике, сознательном выстраивании программы мероприятия и желании быть современными, всецело оставаясь в традиционных рамках, мои друзья устроили настоящую еврейскую свадьбу Она была очень убедительна. Чего же больше — они соединили разные творческие пласты с собственной созидательной энергией: кибуцная культура двадцатых-тридцатых годов породила культуру еврейских летних лагерей сороковых-пятидесятых, которая, в свою очередь, породила неохасидское возрождение шестидесятых-семидесятых. Как же после этого провести грань между выдумкой и аутентичностью? Почему еврейское прошлое, реконструированное по этнографическим записям и неточным воспоминаниям польских крестьян- католиков, более достоверно, чем стилизованные свадебные сцены из идишского кино?
Возможно, различие кроется в статусе сохранившихся традиций. Алина полагала, что она обнаружила археологические остатки польско- еврейского прошлого. Хасиды из Бруклина, Нью- Сквера и Монси, чудом пережившие Холокост, несомненно, верили, что воскресили к жизни прошлое, но,
