Таким образом, каждая из этих операций образует неустранимость, связанную с их теоретической необходимостью и одновременно неразрешимостью, на территории которой располагаются все прочие элементы учения. Именно поэтому к структурализму неприменимы широко распространенные в академической литературе приемы исторического описания философских течений, требующие зафиксировать как данность тот факт, что каждое направление окружено соседствующими течениями, содержательную или методологическую часть которых оно опровергает и тем самым получает свое определение через противостояние им. Если структурализм действительно в какой-то момент выступил против экзистенциальной философии и герменевтического подхода, то произошло это не по причине принципиального расхождения в воззрениях на положение вещей (хотя сами структуралистские авторы в тот момент на этом могли настаивать), а ввиду невозможности обнаружить в неструктуралистских течениях не только попытки воссоздания отдельной и необратимой процедуры, но даже тени беспокойства на этот счет. Никаких иных более принципиальных расхождений между структурализмом и любым другим предшествующим или соседствующим с ним теоретическим течением не существовало, поскольку все в дальнейшем обнаружившиеся очаги взаимной методологической нетерпимости проистекали именно из этого основного различия.
Это положение можно проиллюстрировать судьбой некоторых понятий, находимых одновременно как в структурализме, так и в других течениях. Например, экзистенциализм, как и структурный психоанализ, также делает акцент на «тревоге», но необходимость использования этого термина оба течения решают по-разному. С экзистенциалистской точки зрения тревогу вызывают глобальные онтологические обстоятельства, вынуждающие субъекта вести безосновное, неустроенное существование. В подобном использовании «тревоги» возникает тавтология, тривиальность, и именно это лишает необходимости выносимое на данной основе суждение. Так, с одной стороны, для субъекта странно было бы в подобных безвыходных условиях испытывать что-то, кроме тревоги; с другой – никакой необходимости здесь нет: субъект на этом фоне и в особенности в рамках предписанной же экзистенциализмом безразличной свободы может испытывать все, что его душе угодно. Именно по этой причине экзистенциалистская мысль бессильна без поддержки со стороны этики, выполняющей обосновывающую и профетическую роль там, где не справляется теория.
Обращение с тревогой в рамках структуралистской процедуры носит иной характер – так, например, описанная Лаканом вытекающая из тревоги «нехватка» (которую нередко ошибочно прочитывают как непрямую, но бесспорную наследницу экзистенциалистской безосновности субъектного существования) на деле не состоит в какой бы то ни было связи ни с отсутствием смысла, ни с лишенностью онтологических гарантий. Она проистекает исключительно из определенного алгоритма действия тревоги (а не содержательного характера ее аффекта – например тоскливого или безысходного). В изложении Лакана, если выразить его короткой формулой, тревога никогда не дана непосредственно в виде переживания, но является защитой против самой же тревоги, и в этом ее, тревоги, основная черта.
При этом Лакан, в отличие от Фрейда, не хочет сказать, что действие тревоги, как и бессознательного в целом, доступно только в ответных сопротивлениях со стороны сознания в виде негативных следов или отпечатков воздействия. Формула Лакана более сжата и парадоксальна: согласно лакановскому решению тревога и есть то, что сопротивляется себе в своих же собственных последствиях. Например, такое психическое явление как фобия в структурном психоанализе не является отражением и проявлением тревоги в сознании, как на это традиционно смотрит психология, но представляет собой выработанную субъектом симптоматическую защиту против тревоги, притом что акт этой защиты по существу и есть тревога как таковая. Таким образом, нет никакой логической возможности феноменологически тревогу локализовать и тем более дать ей содержательное описание – например, на языке эмоций и переживаний. Остается лишь механизм, определенная логика срабатывания, которая накладывает отпечаток на функционирование всех прочих связанных с понятием тревоги психоаналитических концепций. Тем самым любые постлакановские экспликации нехватки (например, наложение концепции нехватки на политику или любовные отношения) не имеют никакой действенности без учета этой логики.
Строго говоря, структуралистским может называться только исследователь, выстраивающий теоретический аппарат, все элементы которого содержат учет операции изобретения того или иного типа необратимости. Изобретение это выражается в конструировании несуществовавшего до того структурного напряжения, которое нельзя ни разрешить собственными средствами теории, ни вернуться на тот теоретический уровень, где этой неразрешимости не существовало. Необходимым условием структуралистского вмешательства выступает то, что все прочие элементы теоретического повествования – будет ли это анализ, гипотеза или иллюстрация – без подобного изобретения не имеют смысла. Именно это отличало структурализм от прочих типов философской и иной спекуляции, включая также и большое количество современных образцов, как правило, устроенных традиционно нарративно и делающих ставку на последовательное изложение причин, резонов и доводов. В этом смысле облюбованное многими различие между структурализмом и теоретической практикой, которую приучились обозначать в качестве «постструктуралистской», лишается смысла, поскольку приписываемые этой «новой» практике авторы – например Деррида – по большей части выстраивали ее посредством точно такого же необратимого изобретения.
Также не столь странным, вероятно, покажется заявление, что первым структуралистом с этой позиции можно считать Хайдеггера, хотя его собственное теоретическое изобретение, отмеченное внутренней неустранимой неразрешимостью, до известной степени оказалось побочным продуктом его вклада, сферу которого сам Хайдеггер определял как исключительно онтологическую.
Структурализм, таким образом, характеризуется теоретической ἀρετή[2], требованием исчерпать все концептуальные последствия основного изобретения. С одной стороны, именно эта ἀρετή, в определенный момент ошибочно прочитанное как известный формализм и даже догматизм, породило впечатление, что следующее за структурализмом интеллектуальное умонастроение должно компенсаторно продемонстрировать уклончивость, возведенную в принцип, а также вызволить якобы погребенные под структуралистским методом разнообразные неоднозначности в области истинностных процедур. Подобное предположение происходило в основном из непонимания комментаторами различия между неустранимостью, связанной с необратимостью основных структуралистских изобретающих решений, и, с другой стороны, выстроенных с учетом этого решения «концептуальных тел», элементы которых сами по себе необходимостью могли не обладать.
Так или иначе, теперь на определенной дистанции видно, до какой степени фантастическими, чуть ли не дерилиозными (учитывая всецелую поглощенность ими) были все используемые сторонниками выделения т. н. постструктуралистского эпизода в форме противопоставления «серьезного и игрового», «теоретического и литературного», на которых в свое время сделало академическую карьеру огромное количество исследователей. Сосредоточившись на этих антиномиях, большая часть из которых была либо мнимой, либо малозначимой, комментаторы не заметили иного, еще только назревавшего в тот момент перехода. Мало кто мог тогда предположить, что интеллектуальную сцену займет вовсе не новый дендизм ускользающих перцептивных и аффективных форм, а иная мысль, очертания которой для широкой публики только сейчас начинают принимать определенность.
