дворовых друзей в армию, то тут уж сожаление о собственном допризывном возрасте защемило совсем не по‑детски. Пьяные гуляния, перерастали в жестокие драки на дискотеках с такими же рекрутами, девчонки, контуженные либидо‑взрывом стриженых без пяти минут вояк, дарили тепло своих прелестей, а родители, кто, суровея, кто, причитая, на законных основаниях ставили на праздничный стол водку и портвешок.
А он учился в школе. И хотя этап дружеской агитации в техникумы и ПТУ уже давно прошел, Леха в своей компании всё равно ощущал себя, недавно вытершим сопли, малолеткой. Друзья обучались настоящим мужским профессиям, активно осваивали женские общежития, подтягивались на общение к «старшим». Выходцам из их района, не изменившим армейским прическам, в куртках из кожи, многие из которых вдруг становились обладателями красивых двухдверных «восьмерок». Очень часто эти парни заглядывали в спортзал, куда, начиная с седьмого класса, ходил Малыгин. Происходило всё это, в основном, по окончанию основных тренировок, когда даже «сборники» завершали тренировки традиционными отжиманиями на брусьях. Мазав школяров грубыми взглядами, пришедшие давали понять, что начинающим спортсменам пора убираться. Именно у них Леха впервые увидел перчатки «EVERLAST», боксёрки «LONSDALE» и бинты «Green Hill». Почти все они были выходцы из клуба, отслужившие в армии и пожинавшие ныне нелегкую ниву какого‑то опасного бизнеса. О том, кто они такие Леха знал разве что из дурацкой песни Асмолова: «…Мы бывшие спортсмены, а ныне рэкетмены…»
Всё это было рядом и далеко одновременно. Когда он после школы часами просиживал в некрасовской библиотеке, то пригороды украинского Луцка времен «брусиловского прорыва» казались ему ближе и роднее брагинских девятиэтажек. В то же время вечером, когда они с пацанами собирались в переоборудованном в «качалку» подвале, обсуждение предстоящего похода «по хореографам училища культуры» с возможностью кулачных стычек с конкурентами захватывало его с не меньшей силой. В школе, ввиду дружбы с подвальными качками, Малыгина уважали и побаивались даже старшеклассники. А когда в девятом классе он занял первое место на городских соревнованиях по боксу и «засветился» в областной газете, то руку ему стал пожимать и сам Александр Андреевич – «главный» учитель физкультуры. К выпускному классу статус Алексея в школе окончательно был сформирован, что позволяло ему без риска репутационных потерь появляться на уроках с фингалом (на тренировке, мол) или в час ночи провожать девочек‑хореографов после дискотеки в общежитие («кто, если не я?»). К слову, заметить, свой первый «судорожный» опыт Леха и получил на скрипучей общажной койке училища культуры. Веселая и пьяная третьекурсница из Костромы, Катька‑Аэропорт, с хмельной легкостью увлекла, пустившего слюни, школяра во временно пустующую комнату, где и расправилась с его рвущейся эрекцией. Правда, гораздо быстрее, чем ей этого хотелось. Надо отдать должное будущему преподавателю хореографии, она не стала хохмить в стиле «Леша, это были лучшие 10 секунд в моей жизни…» и даже периодически подбрасывала, как она выражалась, «любимому десятикласснику» свободное от других, более статусных, мужчин своё любовное время.
Была она в этом плане не жадная и озорная. В случае с Лехой Катька воспринимала себя женским вариантом Пигмалиона, любуясь сухим и жилистым торсом на застиранных простынях с лиловыми печатями. Алексею эти немногочисленные встречи помогли сформировать своё мужское эго, позволившее поглядывать с тайным превосходством на одноклассников и, с гендерным цинизмом, на лиц противоположного пола. Естественно, это был короткий роман и разбитная хореографиня, закончив учебу, умотала в свою Кострому. Лехе же оставалось почти целое лето на подготовку к экзаменам. Идею отслужить в армии после школы он уже оставил и, наверное, сожалел, что обманул родителей, забив на сбор документов в военный вуз. Было уже поздно как‑то исправлять ситуацию и ему пришлось наврать отцу про некоего мифического горе‑прапорщика из районного военкомата, потерявшего, по пьянке, личное дело будущего курсанта Малыгина. А сдача всей необходимой документации закончилась месяц назад. Михаил Петрович, хоть и не обладавший крутым нравом, тем не менее имевший определенные связи, схватил было телефонную трубку, дабы разрулить ситуацию, но отпрыск сдержал его порыв, пояснив, что прапора выгонят из войск без пенсии и прочих средств существования. А у того трое детей. Милосердие, почти по Булгакову, постучалось в сердце Малыгина‑старшего и телефон вернулся на коридорную тумбочку. На дальнейшем семейном совете было принято решение не терять год болтанием без дела и, во избежание грядущего призыва, поступить в какойнибудь гражданский вуз, пересидеть там, а потом спокойно, без дерготни и нервотрепки, направить свои стопы в избранную военную колею.
И здесь не обошлось без принципиальных противоречий. Родители настаивали на любом ярославском вузе, Леха готов был ехать во Владивосток, лишь бы удовлетворить позывы своей мечущейся натуры. Отец настаивал на физтехе, физмате или, черт с ним, факультете физической культуры. Сына же непреодолимо влекло к отечественной истории либо, Бог с ней, юриспруденции. Победил, в конце концов, младшенький, правда, как это и положено при компромиссах, малость уступив. Остановились на Вологде (всего 200 км плюс многочисленные знакомые и родственники) и историческом факультете местного пединститута (по данным старшего, выпускники этого вуза очень часто поступали на службу в органы госбезопасности). Экзамены прошли как по вологодскому маслу, благо количество грамот олимпиад по истории превышали количество медалей, полученных вследствие обмена ударами на ринге.
Вот, собственно, так затейливо и непросто Леха оказался 30 августа 1994 года в общежитии Вологодского педагогического института на ул. Горького.
Глава 2
Первый этаж общежития напоминал о своём предназначении разве что коридорным форматом расположения дверей. В его полутьме навстречу Лехе попадались какие‑то сильно небритые кавказцы в кепках, на дверях белели куски картона с надписями типа «ТОО Глория» или «ИЧП Махарадзе», колени бодали острые углы деревянных ящиков.
С грацией пьяного бегемота Зинаида Полуэктовна оплывала препятствия, успевая при этом матюгнуть беспорядок или многозначительно мигнуть очередному кепконосцу. Воз‑несясь на пятый этаж, Леха, ведомый комендантом, остановился около, аляповато окрашенной в убогий зеленый цвет, деревянной двери с цифрой 18, исполненной мелом. Первое что бросалось в глаза, это литровые и пол‑литровые банки возле каждой двери в комнату. Забитые, где до отказа, где наполовину окурками, они, очевидно, исполняли роль пепельниц. А прокуренное пространство коридора – место для курения. Так как искомая комната находилась в конце коридора, то самой дальней точкой Алексей разглядел дверь с анахроничной надписью «Место для курения».
– Заходи, – комендант толкнула незапертую дверь, – здесь твоя обитель… Ик!
Служение при высшем учебном заведение наложило свой отпечаток на речь Зинаиды Полуэктовны, не сумев, правда, совладать с её манерами.
– Повезло тебе, костромской, – обозрев
