class="p1">Скажу тебе, писатель, без сомнения –
Ведь в рай давно дорога заросла!»
И тишина вновь в доме воцарилась.
Писатель в руки взял «Охоты» пачку,
Заметил краем глаза — Смерть скривилась,
И виновато хмыкнул: «То — заначка.
Курить я бросил лет уж как двенадцать,
Но иногда вот тянет, признаю».
Взгляд на часы: «Ого… уж два пятнадцать,
Пора работу продолжать свою».
Нарушил тишину вновь скрип каретки.
Молчали оба. Каждый был в раздумьях.
Творец рассеянно разглядывал брюнетку,
А Смерть людское вспомнила безумие.
Сверхурочная работа
Настенные часы пробили трижды.
Смерть усмехнулась: «Два часа осталось.
Иль всё еще ты тешишься надеждой,
Что сможешь удивить меня хоть малость?
О чём хоть пишешь? — Не скажу пока, –
Лукаво подмигнув, сказал писатель. –
Но коль ты хочешь поболтать слегка,
Второй вопрос тебе могу задать я.
Я знаю, каждый день на этом свете
Ты провожаешь сотни тысяч мертвых.
Но всё же, постарайся вспомнить, есть ли
В твоей истории день самый… плодородный?
Не удивлюсь, коль связан он с войной…
Освенцим? Нагасаки? Хиросима?» –
Перечислял Творец наперебой,
Но Смерть ответила ему невозмутимо: –
«Не дашь ты, смертный, верного ответа.
Случилось то ещё до твоего рождения.
Задолго до гранат, до бомб, ракеты
Природное обрушилось явление.
Произошло всё в пять часов утра
В шестнадцатого века середине.
Погода, как сейчас, была хмура
В многострадальной той земной долине.
Китайская провинция Шэньси…
Ни до, ни после так я не трудилась.
Погибших — словно в тройке Хиросим.
Так слушай же, Творец, что там случилось.
Сама земля обрушилась на них –
Землетрясение, что равных не имеет…
За несколько часов весь мир затих,
И в жилах кровь от воплей леденеет.
Куда не глянешь — смерть и разрушения,
Холмы с долинами менялись там местами.
И не было ни шанса на спасение –
Китай омыт кровавыми слезами.
Пещеры, что служили многим домом,
Могилой стали братской в одночасье.
Кричали люди, рвали глотки хором
Ломались кости в многотонной массе
Земля дробилась… В трещинах, казалось,
Увидеть недра я могла земные…
А после катастрофы мне осталось
Дела свои исполнить должностные.
Я душ доставила чуть меньше миллиона:
Отцы и сыновья, мужья и жёны.
В загробном мире раздавались стоны
Всех павших, с миром вашим разлучённых».
Смерть замолчав, к окну с дивана встала –
На небо чёрные глаза глядят печально.
«Как от такой ты жизни не устала…» –
Шепнул писатель, направляясь в спальню.
Вернулся вскоре он. В руках — бокалы,
Янтарно — желтой жидкостью полны.
От них шёл аромат дубовый, пряный
И тёплый, как пришествие весны.
«Пожалуй, надо нам с тобой отвлечься» –
Вздохнул Творец, вручив напиток даме.
«Отчаянный ты. Можешь ведь обжечься.
Со Смертью пьешь ведь… словно в мелодраме»
Приняв бокал, галантно подмигнула
И сделала глоток, прикрыв глаза…
Писатель сел за стол, а Смерть вздохнула.
«Пиши скорей… Уже блестит роса»
История одного убийцы
Четырежды часы пробили в доме:
Творец писал, охваченный идеей.
Листы исписанные множились в объёме
Как будто то — доклад для ассамблеи.
А Смерть же, снова на диван вернувшись,
Задумчиво глядела сквозь бокал
На собеседника, тихонько усмехнувшись,
И вымолвив: «Уж лучше бы поспал».
«Ты знаешь, лучше высплюсь на том свете,
Ну а сейчас — последний мой вопрос:
Скажи, в смертельной этой эстафете
Хотя бы раз утёр тебе кто нос?
Бывало так, чтоб гибель избегали?
Иль может ты решила пощадить?»
Поморщившись, сказала Смерть: «Бывали,
Не очень хочется об этом говорить,
Но обещала я тебе ответить
На три вопроса, не кривя душой…
Однажды я решила переметить,
Все вехи, что поставлены судьбой.
Из мрака я следила за мальчишкой,
Был благодушен он, сестру любил
В церковном хоре звонким голосишкой
Всех прихожан на службу вмиг манил.
Сменил четыре школы, был повесой,
Писал стихи и песни сочинял,
По ним же сам пытался ставить пьесы
И в целом, никогда не унывал…
Ему — шестнадцать. А на лёгких — метка,
Я поняла, что жизнь пошла к концу,
И не сдержалась — стёрла ту отметку,
Продлила жизнь нелепому юнцу.
Летели годы. Мать свою парнишка,
Слезами обливаясь, схоронил.
Стал он грубее, яростный был слишком.
И на войну с улыбкой уходил.
Там рвался в бой, был храбрым и бесстрашным –
Не замечала я, что сердцем он черствеет.
Был для врагов судьей он и присяжным,
Вдруг — бомба взорвалась. И вот он, тлеет.
Глаза повержены, завесой тьмы закрыты,
На лёгких — вновь печать всех обречённых.
Опять не удержалась… были смыты
Водой из Стикса метки вознесённых.
Остался парень жив. Но только телом.
Душа его сгорела в том огне.
В дальнейшем это доказал он делом,
Весь мир столкнув в кровавой той войне».
Умолкла Смерть, Творец, как заведённый,
Сидел писал, не поднимая взгляда.
И вдруг — застыл, как громом пораженный.
На Смерть смотрел он, как на ренегата.
«Столкнув в войне… постой! Да быть не может!
Нет — нет — нет — нет, не верю… не Адольф.
И после этого тебя ничто не гложет?
Что скажешь? Материнская любовь?
И это ТЫ мне говоришь, что не убийца?
Что проводник ты, гид и наблюдатель?
Да за спасение треклятого австрийца
Всей твоей жизни кровь отмыть не хватит!»
«Довольно… прекрати…» — раздалось тихо,
Творец осёкся, гневом поперхнувшись.
Слеза жемчужная скользила вниз по лику
И скрылась в балахоне, изогнувшись.
«Скажи мне, смертный, сколько тысяч раз
Себя корила я за ту промашку?
Как я войну прошла, себя стыдясь,
И провожая жертв своей поблажки?
Я знаю, как никто на всей планете,
Сколь много боли, страха и страданий
Я причинила матерям, отцам и детям…
Благих дел путь мой кончился терзанием».
Смерть замолчала, слёзы вытирая.
Бокал опустошив, вздохнул писатель. –
«Ты знаешь… я сошёл с ума бы, зная,
Что я — такого чудища создатель…
Но всё же… почти век назад то было.
Быть может, вовсе ты не виновата?
Кто знает, как оно бы всё проплыло,
Коль не спасла б ты жизнь тому… солдату.
Хоть я поступок твой и порицаю,
Но как представлю — вечность в одиночку…
Такого и врагу не пожелаю…»
Часов звон в разговоре ставит точку.
Душа, что удивила смерть
«Часы пробили снова. Пять
