гримас и спел куплет из песни про короля, который «с войны возвращался домой».
Третий акт я простоял в самом темном углу сцены, дыша исключительно через нос, так как королева, оторвав кусок материи от своего платья, запихала его мне в рот.
В четвертом акте я понял, что правды в ногах нет, и, доковыляв до трона, сел рядом с королевой.
— Извините, ваше величество, у меня что-то поясницу ломит, — сказал я ей, с благодарностью возвращая кусок платья. — Да вы сидите: стул большой, места всем хватит.
Но она почему-то обиделась и, отклонившись от текста, велела отрубить мне голову.
Придворные с радостью бросились исполнять волю королевы. Пришлось позорно бежать со сцены и вернуться к своему обычному амплуа.
— Насчет головы там не сказано! — крикнул я голосом за сценой.
ВМЯТИНА НА ПЕСКЕ
Эти мысли застали Ногтева воскресным утром, когда он находился в ванне и намыливал себе голову. Мыльная пена попала в левый глаз и дала двойную нагрузку правому, заставив его смотреть на мир более обостренно и пытливо.
Ногтев неожиданно заметил всю незатейливость окружающей обстановки. Сверху на веревке сох бюстгальтер жены; он наполовину загораживал и без того тусклую лампочку. На стене, болезненно втянув живот, синела грелка. Около белого колена Ногтева плавала похожая на медузу мочалка.
«Что я, собственно, делаю в обществе этих малоблагородных вещей? — ужаснулся Ногтев. — Ну не чудно ли? Сам добровольно заперся в столь малом пространстве, разделся до абсолютной обнаженности и погрузил свое тело в какую-то лохань. Зачем мне это? Для успокоения нервов и поддержания жизненных сил, как говорит жена? Чепуха!» — все более раздражался Ногтев.
Жена встретила его словами:
— С легким паром!
— С каким таким паром! — взорвался Ногтев. — Откуда тебе известно, что он легкий? Или ты его взвешивала? И где он, пар-то, покажи. Дай мне потрогать его руками.
— Откуда же я его возьму? — удивилась жена. — Просто так принято говорить.
— Много чего принято. А мы как попки повторяем, не вдумываясь в смысл наших слов и поступков. А когда на склоне лет вдумываемся, то видим: вся жизнь состояла из сидения в ванне, шатания по улицам да ненужной болтовни.
— Успокойся, натощак вредно волноваться, — захлопотала жена у стола. — Садись ешь.
— Ну вот, опять садиться, — вздохнул Ногтев. — Не успел от одного места оторваться, как приходится пригвождать себя к другому. И так многие годы — сплошные приподнимания и опускания. Не жизнь, а гимнастическое упражнение. А это что такое?
— Разве ты не видишь? Антрекот с молодым картофелем.
— Иными словами, пища, — кивнул Ногтев. — А зачем она мне?
— Чтобы поддержать жизненные силы, — сказала жена.
— А зачем они мне, жизненные силы? Скажи: создал ли я за свою жизнь что-нибудь? То-то и оно! Все время спекулировал.
— Ты, наверное, заболел, — испугалась жена и потрогала у Ногтева лоб. — Каждый устраивается, как может. Ты нашел себя в деле перепродажи плодов юге населению севера. Все у тебя есть: кооперативная квартира, дача на море, машина, четыре сберкнижки. К чему тебе еще стремиться?
— В том-то и дело: не к чему больше стремиться. Все достигнуто. — мрачно ответил Ногтев. — Не покупать же вторую дачу или вторую машину. Так ради какого, спрашивается, интереса продолжать существование?
— Ради нашей любви! — взвизгнула жена.
— Ах, ради любви? Любовь призвана вдохновлять человека на подвиги! А ты на что меня вдохновляешь?
— На жизнь! — патетически воскликнула жена. — На радостную, зажиточную жизнь.
— На жратву, значит. Любить, чтобы более вдохновенно и радостно пожрать! Нет, ты скажи: как я прожил жизнь? Что прикажешь высечь на моем надгробном камне? Сколько тонн еды я проглотил и сколько раз обнимал свою жену?
За разговором Ногтев не заметил, как уплел пару антрекотов.
После завтрака супруги отправились к морю по бульвару, полному курортников.
— Среди чего мы находимся? — говорил Ногтев жене. — Мы находимся среди домов, фонарей, телефонов-автоматов и других предметов, созданных не нами. И в минуту нашей предсмертной агонии ни один столб не содрогнется, ни один телефон-автомат не даст тревожного звонка. А люди? Люди проводят нас в последний путь бурными аплодисментами, приветствуя наш единственно правильный поступок в жизни.
На пляже они быстро скинули с себя одежду. Посидели несколько минут на песке, чтобы остыть от ходьбы, и осторожно ступили в воду. Жена Ногтева плавать не умела и осталась плескаться около берега, а он проплыл метров десять, лег на спину и задрейфовал.
«Теперь я нахожусь не в ванне, а на поверхности необъятного моря, — думал он, глядя в небо. — Здесь и потолок повыше и солнце не заслонено бюстгальтером. Так отчего же мне неспокойно? Значит, дело не в объеме бассейна, а во мне самом: как я прожил жизнь?» Он скользнул взглядом по берегу. Жена стояла, держа над собой зонтик, около аккуратно сложенной одежды. Рядом Ногтев различил две вмятины на песке: здесь они сидели с женой до купания.
Задумавшись, Ногтев потерял равновесие и на мгновение ушел под воду. Потом вынырнул, беспорядочно замахал руками и стал звать на помощь. Его испугала мысль: он утонет, и в этом мире останется от него только один след — вмятина на песке.
Ногтева спасли.
ХОЧУ ВСЕ ЗНАТЬ!
Литсотрудник я в отделе писем. Работа сложная. Требует эрудиции, напряжения мысли и, прошу особо заметить, усердия.
Приходит, скажем, такое письмо:
«Дорогая редакция! Меня зовут Катей. Вот уже несколько лет я мучаюсь, несмотря на все успокоения моей мамы. Дело в том, что у меня торчат уши. Напишите, где исправляют такой дефект?»
Я надолго задумываюсь над ответом. Как помочь Катиным ушам принять правильную форму? Может, Шацкин из отдела культуры знает? У него уши почти перпендикулярны к голове.
Иду к Шацкину.
— Слушай, Шацкин, тебе уши не мешают?
Шацкин угрожающе встает из-за стола.
— Мне очень важно знать, — задумчиво продолжаю я, — не мешают ли они тебе в повседневной жизни? Не задеваешь ты ушами дверные косяки или, к примеру, оконные рамы?
Шацкин тупо смотрит на меня.
— Да ты, — говорю, — не обижайся. Лично у меня никаких претензий к твоим ушам нет. Чисто деловой вопрос, ты должен быть в курсе: способна современная медицина по желанию пациента менять форму ушей?
Шацкин открывает дверь и выбрасывает меня из кабинета.
Катино письмо я откладываю и приступаю к следующему. На розовой промокашке читаю:
«Дорогая редакция! Мой рост составляет 1 метр 50 сантиметров. Я чуть ли не каждую ночь реву. Неужели ничего нельзя предпринять? Извините меня. Я бы не беспокоила вас, если бы у меня было
