Мне вспомнились Гемма и плод в ее чреве, который скоро будет человеком. Я промолчал.
Они ушли раньше, чем я ожидал, — можно сказать, не простившись. Это было вскоре после полуночи.
— Ощущение такое, будто из дома вынесли мертвеца, — сказал Тутайн.
Я чувствовал пустоту, оставшуюся после их ухода.
— Почему, собственно?.. — полез я с расспросами.
— Он не должен был оставаться у меня в качестве слуги. Он заслуживает лучшего, — сказал Тутайн.
— Ты мог бы передать ему торговлю лошадьми, — сказал я.
— Чему суждено случиться, то пусть и случится; а нам с тобой пора уезжать. Прочь отсюда. Прочь от всех людей.
Мне показалось, что мысли у него путаются.
— Мы еще не добрались до конца этого несчастья, — сказал он.
И попросил, чтобы я позволил ему пойти спать.
— Завтра я снова буду открыт, — сказал он.
Его глаза смотрели на меня словно из глубоких пещер. Не помню, чтобы я когда-нибудь видел это лицо таким невыразительным, утомленным и полным теней. Тутайном владело прежнее отчаяние. Но сам он теперь ослабел. И плоть его больше нуждалась в глубоком сне.
* * *
Все еще дождливо и прохладно. Мое думание обращено вспять. Так было и тогда, в дни после праздника Святого Ханса. Тут нет ничего утешительного. Судьба в погоде; погода это часть судьбы. Для растений, для живущих на воле животных, но и для людей{427}. Для меня.
Морозило. Февраль близился к концу. Тутайн был открыт для меня. Однако возросшая пустота вокруг нас первым делом высвободила мою тоску по утраченному. И тоска эта не желала смягчаться. Дни, проходившие один за другим, были как сменяющиеся охранники. Они надзирали за нами в нашей тюрьме. Мы больше ничего не слышали о наших друзьях. Мы о них думали, и эти мысли оставляли саднящую боль. Тутайн все еще носил на пальце обручальное кольцо Геммы (он так никогда и не снял его), и меня это раздражало, но я своего недовольства не показывал. Тутайн обходил меня стороной, старался не быть навязчивым, только по вечерам садился возле постели и гладил мое безвольное, как бы растекшееся тело. Его руки были полны целительного умиротворения, и упорная, постыдная боль забивалась в какой-то дальний угол внутри меня. (Будучи совершенно бездарной болью, не способной захватывать всё новые и новые пространства, она предпочитала спрятаться.) Тутайн умел многократно возобновлять свое первое чудо. Чудо, сводившееся к осознанию мною того обстоятельства, что сам я гибну, что я теперь — только он, что я целиком и полностью завишу от него. Что я хочу только того, чего хочет он. Имею лишь одно тоскование — тосковать по нему… Короче говоря, я попал в зависимость от прикосновений Тутайна, как доктор Бостром — в зависимость от морфина. Такова была моя болезнь. Обусловленная нашим совместным отчаянием. Мы не видели людей, мы видели только друг друга. Конечно, я думал о Гемме. Но видел я только Тутайна. Я раньше думал и об Эллене. Но видел я только Тутайна. Я уже тогда имел его при себе. Я владел им. И что-то происходило. Происходило многое…
Я хочу попытаться — я часто пытался — мысленно поставить это перед взором своей души. Я вновь и вновь мысленно ставил это перед взором своей души. — Началось всё сразу после полуденной трапезы. Я чувствовал нестерпимое возбуждение. Открытая рана, через которую истекала кровью моя любовь, обморочные картины, порожденные воспаленным мозгом, горько-сладкое прошлое и дурацкие безумные видения, возникавшие потому, что, находясь в безвоздушном пространстве жестокой разлуки с Геммой, я не мог вообразить себе нормальный ряд будущих дней; нанесенные мне оскорбления и стыд из-за тошнотворного зрелища, которое я собой являл, во время любовной игры, голый, когда Третий вторгся между мной и моей возлюбленной и я получил оплеуху; ощущение грязи, униженности оттого, что оба мы были голыми и она ударила меня по лицу… Из-за всего этого жалкие слезы выступили у меня на глазах. (Все та же, всегда одинаковая глупая боль, в очередной раз выползшая из своей пещеры.) Я не гордец; но и для не-аристократа существуют границы допустимого. Мои друзья, вероятно, видели, как Гемма ударила меня ногой в живот. И они знают: я настолько ничтожное существо, что до сих пор продолжаю ее любить. Я не оборонялся. Я встал в дверном проеме. Они все могли меня рассмотреть, пока я там стоял. У них сложилось какое-то мнение. Они настолько тактичны, что удержали свое мнение при себе… — Боль имела обычную последовательность протекания, но на сей раз она ввергла меня в смятение, отняла разум: в приступе ярости, которая тоже есть болезнь, я бросился на пол, стал молотить по нему кулаками, в кровь искусал себе губы. Со мной случился настоящий припадок, и Тутайн был к этому готов. Он задумался. Наверняка думал что-то очень горькое. О моем состоянии. Что я веду себя безобразно… Ничего другого ему не оставалось. Про оплеухи он помнил не хуже, чем я; помнил, что моя нагота в тот день была отвратительной, воспринималась как полная противоположность чувственной красоте. Он в тот день убедился, насколько я жалок. — Тутайн стоял у окна и смотрел во двор. Посреди этого буйства или уже ближе к концу, когда изнеможение почти одержало верх над силами горя, я вдруг нашел новый повод для недовольства другом: что он сейчас пренебрегает мною, позволяет валяться на полу, поскольку еще только полдень, и не хочет поднять, раздеть, уложить в постель, погладить своими чудными руками, как делает это по вечерам, — чтобы я заснул. — Новый поток не-аристократичных слез увлажнил мне лицо. Поток этот быстро иссяк; сознание вернулось к деревянным куклам ущербного разума{428}; я услышал голос Тутайна, обращенный к оконному стеклу:
— Мы должны попытаться быть такими отвратительными, каковы мы на самом деле. Аниас, мы должны отважиться на исступление, на осквернение, чтобы никто с нами уже не мог сравниться. Чтобы мы ни перед кем больше не могли устоять — только друг перед другом. Друг перед другом должны мы будем отныне выстаивать. Нам недолго осталось двигаться по старым рельсам… Если только мы не одумаемся, не вспомним, что заключили между собой союз, исключающий возможность бегства друг от друга. Ты уже готов был отдалиться. Может, и я тоже. Ты бы наверняка нашел для себя какое-то счастье. Но ради этих приятных часов ты бы оттолкнул меня.
Он все еще говорил, обращаясь к оконному стеклу. Может, не знал, что я по-прежнему лежу на полу. Он, впрочем, не хотел этого знать. Момент не располагал к таким знаниям. Тутайн ведь хотел забыть, как отвратительно я выглядел, когда стоял в дверях, голый и побитый, к тому же ударенный ногой в живот, поскольку сказал, что Гемма… — Тем временем он заговорил об исступлении. Мол, это нечто такое, что он себе вообразил и теперь намерен продемонстрировать. От своего намерения не отступится. Исступление, мол, — слово почти столь же скверное, как преступник или убийца. Однако не столь однозначное. Люди обманывают, крадут ради того, чтобы увеличить свое имущество. Убийства в цивилизованных, нормально организованных семьях вообще не случаются… Исступление же не приводит к накоплению чего бы то ни было. Исступление — это форма расточительства{429}. Исступление — нечто такое, чем человек занимается, не надевая перчаток.
