полностью расслабился, потому что в криминаленде никогда не знаешь, но — упертый сучок — снова нырнул в заводи преступного мира, чтобы нанять киллеров. На сей раз ни сивый, ни бледная от него не уйдут. Равнозначная месть, чего бы это ни стоило. Только нужно раскошелиться и нанять самых безбашенных, потому что на такого бугая, как Хосе Куаутемок, не каждый отважится полезть.
За два дня команда набралась. Пять бандитов, и у каждого шрамов больше, чем у шелудивого пса. Все пятеро — беглые, сивого знали хорошо, а трое — даже и бабу его. «Красивая, падла, — сказали они Машине. — Ей можно на жопу стакан пива поставить, и не упадет». Никто из пятерки с картелем связан не был и никому ничего не задолжал за время отсидки. Дернули, как мужики, напролом сквозь спецназ, сквозь коней, федералов и перекрестный огонь. Все пятеро мотали долгие сроки за убийство и знали, как всадить человеку пулю в кишки или мозги вышибить.
Машине этот квинтет обошелся недешево. Они знали, что рано или поздно их загребут, и хотели успеть поднять бабло. Но он не возражал — больше-то ему не на что было тратиться. Разведку тоже пришлось пробашлять. «Двести штук тому, кто мне найдет из-под земли Хосе Куаутемока Уистлика. Главный выигрыш, если узнаете, за каким цветком спрятался слон. А лучше — его слониха». В преступных районах двести кусков — лакомый кусок. За такое даже ослы тебе спляшут.
Пошли слухи: «Отвалят тому немало, кто найдет белобрысого индейца и его мажорку». Даже по ватсаповским чатам поползло, как письмо счастья: если увидите такого-то бобра и такую-то выдру, сообщите туда-то и туда-то, и получите столько-то и столько-то. И фотки обоих.
Двести штук — это куча бабла для разных оборванцев, а не для тех, кто на самом деле мог что-то знать про Красавицу и Чудовище. Через десятые руки до Машины дошло: «Сестра другана моего братана знает мужика, у которого есть человечек, который знает, где они, только ему двухсот штук мало, так что, если они тебе по серьезке нужны, прибавляй справа нолик, и тогда уи а токинг».
Машина подумал, что это больше похоже на шантаж, но все же решил встретиться с типом, который величал себя эмиссаром и утверждал, что у него есть человечек. Встретились они на ступенях лестницы к затерянному городу. Мужик оказался не из простых. Примодненный и разговаривает красиво, хотя чувствуется, что рос на районе. Поздоровкался наманикюренной такой, мягкой ручкой. «Правдивая реклама или так, булшит?» — поинтересовался Машина. «У меня репутация, бро. Если я сказал, значит, так оно и есть». Машина смерил его взглядом: «А ты всегда такой борзый? Норовишь на лодочке задарма проехаться?» Тот улыбнулся: «Хорошее все дорого, бро». Машина начинал выходить из себя: «А откуда мне знать, что ты знаешь?» Эмиссар помотал головой: «Не я знаю, а одна сеньора, а она слов на ветер не бросает. Этого сивого с бабой только ленивый сейчас не ищет, но все равно никто не знает, где они. А она знает». Говорил он размеренно. Уверенно. Машина сделал встречное предложение: «Скажи ей, даю шестьсот. Если согласна, хоть сейчас отстегну». — «Добро», — сказал эмиссар, и они скрепили договоренность рукопожатием.
Сеферино, есть какое-нибудь средство против смерти? Не окончательной, а той, от которой умираешь день за днем. Медленной смерти, погружающей нас в морок и апатию. Ужасно чувствовать, что существование наше течет, а мы не добиваемся ничего важного. Некоторые уверяют, будто лучшее противоядие — любовь. Мне это кажется нелепостью. Любовь тоже гибнет в застенках обыденности. Она держится на хрупких ножках. Это лекарство с коротким сроком годности. Ничего нет больнее, чем видеть двух некогда любящих людей, которые наскучили друг другу. Хотя все же есть, поверь моему опыту: еще больнее вообще не любить.
Люди творческие считают, что лучшая защита от смерти — искусство. Творчество — утверждение жизни, неподвластное времени. «Автор, — говорят они, — может умереть, но не его труды». Если бы. Сколько сотен книг публикуется каждый год? А сколько доживает до следующего сезона? Если их вообще кто-то читает. Сколько картин, скульптур, партитур, пьес оказываются никому не нужны? На каждого Шекспира, на каждого Пикассо, на каждого Фолкнера, на каждого Рульфо, на каждого Хендрикса приходятся тысячи удивительных бездарей. Посредственность в искусстве может сдержать смерть? Не думаю, папа, но и в художниках, и во влюбленных уважаю — хотя и те, и другие очевидно обречены на провал — упорство и умение придать жизни смысл.
Мой брат был как раз из таких. Стоило один раз увидеть его со своей девушкой. Я не знал, сколько они пробудут вместе. Возможно, после первого периода, когда все в новинку, рутина сожительства и добила бы их киношный роман, но они так ласково и преданно относились друг к другу, что хотелось верить в любовь так же, как верили они. Я испытывал огромное уважение к Марине. Сбежать из дома вот так, оставив позади устроенную жизнь, да к тому же рискуя быть убитой, — это, мне кажется, достойно восхищения. Не у каждой есть такая закалка и отвага. Либо она чокнутая на всю голову, либо наоборот, пример удивительной ясности ума. То, как они с братом были поглощены друг другом, то, через какие трудности им пришлось пройти, чтобы быть вместе, привели меня к убеждению, что любовь и в самом деле может отвратить смерть.
Я чуть не признался маме и Ситлалли, что прячу Хосе Куаутемока и его возлюбленную. Мама тосковала по своему младшему сыну. Твое убийство, конечно, непростительно, но она бы все отдала, лишь бы снова увидеть Хосе Куаутемока. Я не раз находил в мусорных корзинах, среди использованных одноразовых платков и шкурок от мандаринов (помнишь, как она любила их — и чистить, и есть?), обрывки писем, адресованных ему. Я терпеливо складывал кусочки бумаги. В некоторых письмах она ругала его. Ей, очевидно, было очень горько и обидно. В других говорила, что ее материнская любовь никуда не делась.
Ей недолго оставалось. В семьдесят с небольшим на нее внезапно навалилась старость. Она стала медленнее ходить. Каждые несколько метров случался приступ одышки, такой, что она даже говорить не могла. Часто наталкивалась на мебель из-за катаракты на левом глазу, которую отказывалась оперировать. Несмотря на худобу, врачи диагностировали у нее жировую болезнь печени, наследственную. Это приводило к пищевым расстройствам и
