нездоровому, желтому цвету лица.
Учитывая неминуемую скорую смерть, я задумался, а не свозить ли ее к брату. Слова сына подбодрили бы ее на исходе жизни. Но все же решил не рисковать. Одно ее лишнее слово, брошенное тетям или Ситлалли, могло привести к тому, что местонахождение Хосе Куаутемока будет раскрыто, а этого следовало всеми силами избегать.
О сестре и говорить нечего. Их встреча закончилась бы плачевно. Она притворялась, будто не может ему простить твоей смерти, как будто в самом деле тосковала по тебе (знаешь, сколько раз она была у тебя на могиле? Ноль). Она невероятно бесила меня в роли страдающей сиротки. Кроме всего прочего, чтобы польстить маме, она припала ко Христу. Но Христос, видимо, не припал к ней. Наоборот, вместо того, чтобы воспринять христианские ценности, она, по образному выражению мамы, окунулась в омут порока, а пороки объяли ее. Однако это не мешало ей строго судить брата: «Он заслуживает вечных мучений», — говорила Ситлалли.
Как-то раз, когда я остался наедине со своей невесткой (как ты считаешь, папа, чужую жену, любовницу моего брата, можно называть невесткой?), она попросила показать ей семейные фотографии. Она хотела больше знать о Хосе Куаутемоке. Твои фотографии оказалось легко найти. Достаточно было загуглить твое имя — и вуаля! Вот он, ты — ина официальных портретах, и на случайных снимках во время разных конгрессов. Но ее больше интересовали фото мамы, Ситлалли и нас с Хосе Куаутемоком в детстве.
Я привез ей альбом. Она внимательно просмотрела его и задержалась на карточке, где маме было лет двадцать. «Я никогда не думала, что она такая красивая», — сказала она. Безупречное лицо, прямой нос, голубые глаза, полные губы, белокурые локоны, рассыпанные по плечам. И рядом — ты: суровые черты, орлиный взгляд, маленькие узловатые руки. Ее поразил этот контраст. «Они ладили?» — спросила она слюбопытством. Ха! Что тут скажешь? «Как любая пара», — гладко и двусмысленно ответил я.
Досмотрев альбом, Марина проводила меня до выхода. И, несмотря на мои настойчивые возражения, даже выглянула на улицу. «Я хотела бы прогуляться, — сказала она. — Уже не выдерживаю этой cabin fever[40]». Я улыбнулся ее смеси английского и испанского. Мы с Хосе Куаутемоком сказали бы: «этого сидения дома».
Я посмотрел по сторонам. Мой телохранитель в отдалении наблюдал за тупиком. Я не заметил ничего необычного. «Ну давай прогуляемся», — сказал я, и мы пошли. Это была худшая ошибка из всех, что я мог совершить.
«Вместе — всё, порознь — ничего» — такое было граффити на одной стене в Истапалапе. Я видела его из-за бронированного стекла внедорожника, когда ехала в тюрьму с людьми Педро. Неизвестно, был это революционный лозунг, строчка из стихотворения или из песни. Я ясно вспомнила его, когда нам с Хосе Куаутемоком пришлось разъехаться по разным домам. Мы часами переговаривались по рации, и все равно я дико по нему скучала. И чувствовала, что он в таком же раздрае, как и я. Разлука была не на пользу нам обоим. Я изводилась от чувства вины. Необдуманно написав Хулиану, я раскрыла другим наше местонахождение. Франсиско попытался облегчить мои угрызения совести: «Твое сообщение только все ускорило. Мы в любом случае собирались вас разделить».
«Вместе — всё, порознь — ничего» — эти слова символизировали историю нашей любви. Мое место было рядом с Хосе Куаутемоком, неважно — на два часа или на два века. Это была не просто любовь, а жизненный проект, возрождение для нас обоих. Чтобы восстать из пепла, я нуждалась в его присутствии.
И все, что бы ни происходило, даже самое ужасное, должно было происходить с нами обоими.
«Вы проведете в разных домах всего сорок восемь часов», — заверял Сампьетро. Но сорок восемь часов растянулись на пять суток. Мы с Хосе Куаутемоком не знали почему. Франсиско и Сампьетро получили какую-то новую информацию? Может, их предупредили о возможной полицейской облаве, отсюда и задержка. Нельзя забывать, что они и сами под угрозой. Укрывают двух беглых преступников. Возможно, судить их не станут, но на карьере обоих это может отразиться. Сампьетро представлял множество могущественных темных личностей, и ему совершенно не нужен был скандал в СМИ из-за двух сбежавших влюбленных. Он помогал нам, потому что Франсиско был одним из его лучших клиентов и наверняка платил кучу денег. Но всему есть предел. То же можно было сказать и о Франсиско. Ему таких трудов стоило выстроить новую личность, выбраться из тени отца и Хосе Куаутемока. Криминальный скандал подорвет его безупречную деловую репутацию, заработанную годами усилий. Так что они тоже подстраховывались и старались избегать ошибок, которые отразились бы на всех нас четверых.
Сампьетро велел в разговорах по рации избегать любого упоминания имен и обстоятельств. Например, слов «тюрьма», «преступник», «побег», «полиция», «адвокат». Чем абстрактнее, тем лучше. И этот маленький запрет довел меня до еще более глубокого отчаяния.
Тревога начала разрушать мое тело. На руках появился нервный дерматит: они зашелушились, а линии ладоней пошли трещинками. От движения они кровоточили, и тогда ничего не помогало, кроме ледяных ванночек. Колющая боль в задней части черепа пугала перспективой кровоизлияния в мозг. Зуд во влагалище говорил о молочнице — тоже типичном следствии стресса.
Молодоженами мы с Клаудио отправились на машине по юго-западу США. Между Лас-Крусес и Альбукерке преодолели длинный-предлинный кусок пустыни, который испанцы некогда называли Переходом Мертвеца. Все, кто его пересекал в те времена, рисковал расстаться с жизнью. Именно так я чувствовала себя в разлуке с Хосе Куаутемоком — на невероятно тяжком, непреодолимом пути. Это был мой собственный Переход Мертвеца.
Я просила Франсиско не оставлять меня одну надолго. Он пообещал выбираться ко мне как можно чаще. За это я была ему благодарна. Он понимал мое ментальное состояние. Собственно, одного взгляда на мои руки было достаточно, чтобы понять, что меня терзает тревога. Он рассказал, как познакомился с Педро и Эктором, какой бизнес они вели вместе. Я удивилась. Они мне никогда про него не говорили. «Они не знают, что мы с Хосе Куаутемоком братья», — пояснил он. И признался, что именно он запустил убийственный механизм, покончивший с Франсиско Моралесом. Так вот кто, оказывается, таинственный друг Педро. Я со слезами обняла его. «Мне, дураку, нравятся романтические истории», — сказал он. Франсиско оказался настоящим товарищем. Меня
