не было. Одна или в сопровождении, Таша чувствовала, как каждое из этих мест сильно трогает ее сердце. Когда все закончилось, Нолсиндар сказала, что она просто рассказывала истории о некоторых землях, где, как известно, путешествовала Эритусма, в надежде пробудить воспоминания, которые откроют трещину в стене. Возможно, воспоминания и пробудились, но лишь отдаленно, а стена оставалась прочной.
Затем настала очередь Герцила. Его усилия восходили к их тоймеле-тренировкам, которые ставили ясность ума и целеустремленность превыше всех добродетелей. Однажды поздно вечером он отвел Ташу на нижнюю палубу «Обещания» и показал ей дверной проем, заваленный мешками с песком. Они плотно прилегали друг к другу и доходили до самого верха дверной коробки.
— Посиди в одиночестве рядом с этим барьером, — сказал он, — пока он не превратится в стену внутри твоего разума. Затем пройди его насквозь. Ничего не бойся, ни на что не надейся; не задерживайся на эмоциях. Это вызов, но не суд. Если в твоих силах это сделать, ты сделаешь.
Затем он унес лампу, Таша положила руки на черные мешки с песком и успокоилась в тоймеле-стиле. В течение двух часов она не двигалась и не произносила ни слова. Затем Таша встала, размяла тело, затянула шнурки на ботинках. Она уперлась плечом в стену из мешков с песком, оттолкнулась и почувствовала крик внутреннего отчаяния, который превратил ее тренировки в насмешку. С таким же успехом мешки могли быть каменными. Она глубоко вздохнула, собираясь с духом, повторяя коды, которым Герцил учил ее на протяжении многих лет. Задача тела неразрывно связана с задачей разума. Ни то, ни другое не является истинным достижением без другого. Когда ты овладеешь тоймеле, ты будешь воспринимать только одну задачу и знать, когда можешь ее выполнить, а когда следует воздержаться.
Ее обучение обещало ясность, а не успех. Стало совершенно ясно, что она не войдет в эту дверь. Когда Герцил вернулся, он показал ей намоченные доски, которые они уложили между мешками с песком. Древесина расширилась от влаги, образовав настолько плотную стену, что разобрать ее можно было, только разрезав мешки и высыпав песок наружу. «Я убедился, что у тебя нет ножа, — сказал он. — Ты не пройдешь через это без помощи волшебницы». В конце концов, в этом и был весь смысл.
Смолбои не предлагали никаких экспериментов, но они помогли больше, чем кто-либо другой, просто находясь рядом с ней, нарушая ее болезненное молчание, помогая ей думать. У Пазела все еще было Мастер-Слово: слово, которое «ослепит, чтобы дать новое зрение». Почти год он знал о нем, носил с собой, как неразорвавшуюся бомбу, и все еще не знал, к чему это приведет.
— А что, если это не вызовет настоящую слепоту? — сказал ему Нипс. — Что, если это просто означает забывчивость или невежество в отношении какой-то конкретной вещи? Может быть, Таше нужно вообще забыть об Эритусме, прежде чем отпускать ее на свободу.
Пазел задумчиво посмотрел на него:
— Это могло бы сработать. Но у меня нет возможности узнать. Мастер-слова, они подобны лицам, движущимся глубоко под водой. Я вижу их, но они темные и расплывчатые. Я точно узнаю, что произойдет только тогда, когда они всплывут на поверхность. И они всплывают на поверхность только в самом конце, как раз перед тем, как я заговорю. Это, последнее: иногда я думаю, что мог бы направить его на одного человека, но в других случаях я думаю, что оно могло бы изменить весь мир. Ибьен считал, что мне вообще не следует его использовать. Что, если я запущу эпидемию слепоты?
— Мне кажется, что на этот раз Ибьен ошибся, — сказала Таша.
— Как и мне, — сказал Нипс. — Первые два слова тебя потрясли, я знаю. Но, в конце концов, они ничего не изменили, кроме корабля, верно?
Пазел заколебался.
— Не знаю, — наконец сказал он. — Но, Таша, эта стена внутри тебя уже существует. Если ты забудешь об Эритусме, то, возможно, не увидишь никаких причин ее снести.
— Я даже не знаю, смогла бы я ее найти, если бы голос Эритусмы не звал меня с другой стороны, — сказала Таша. — И не иметь возможности найти ее, почувствовать: это так же плохо...
— Как и неспособность ее снести, — сказал Пазел.
Таша кивнула, и разговор прекратился. Однако сегодня она определенно чувствовала стену, которая была одновременно реальной и нереальной, сплошным препятствием и туманным символом ее неудачи. Почти каждую ночь она стояла перед ней, перед той самой каменной стеной, которая приснилась ей в их последнюю ночь в Уларамите. Но теперь трещины закрывались, а не расширялись, и голос с другой стороны становился все слабее. Вместо того чтобы рушиться, стена становилась все более крепкой, все более решительно собиралась устоять.
Неудача. Направь свой разум в этом направлении, и ты обнаружишь, что тебя поджидает безумие, как стервятник на дереве. Неудача означала тьму, смерть, мир, поглощенный Роем. Безжизненные моря, бесплодные холмы, мертвые леса, год за годом превращающиеся в пыль. Никаких цветов, кроме цветов камня. Никакого весеннего обновления. Никаких животных. Никаких детей.
Она мечтала о детях, время от времени. Она могла закрыть глаза и почти увидеть их: эти ангельские призраки, озорные и смеющиеся, неуклюжие и совершенные, сочетающие черты Пазела и ее собственные. Она хотела, с грубым эгоизмом, жить через них. Чтобы сохранились не ее скулы, глаза или нос, а ее дорогие сердцу воспоминания, сладкая история о союзах, которые они заключили, о доверии, которое они заслуживали и отдавали, об ужасах, которые оказались менее сильными, чем любовь.
Ни один ребенок не узнает ничего из этого. Никто не станет делиться никакими историями. Никакая история не может быть написана о мире, который умер.
Пока она смотрела, беспомощная и сердитая, одна из морских птиц поднялась выше остальных. Он направлялся к открытой воде. Таша встала, нахмурившись. Птица летела очень прямо и быстро — не прямо к ним, а чуть севернее.
Курс на перехват.
Сердце Таши бешено колотилось. Она вернулась к остальным и прервала их разговор.
— Теперь ты можешь поставить это блюдо, — сказала она.
Остальные просто уставились на нее. Таша ничего не могла с собой поделать и громко рассмеялась. Затем она повернулась и выкрикнула имя ветру, и лунный сокол ответил пронзительным, диким криком.
Отчет Ниривиэля подтвердил более ранние сигналы. Вход в бухту представлял собой смертельную ловушку: рифы с севера, летящие валуны с юга. «Я могу приходить
