глаза у него были страдальческие. Да, страдальческие: в них было выражение мучительной тоски.
– Чудесный день сегодня, – продолжала тетушка быстро. – Я думала, что будет дождь, но никакого дождя нет.
– Не думаю, чтобы был дождь, – сказала Хильда после неловкого молчания.
Тетя Кэрри отозвалась:
– Надеюсь, что не будет.
Снова пауза.
– Я шла через Кенсингтонский парк, – настойчиво пыталась тетя Кэрри поддержать разговор. – Он теперь особенно хорош.
– Вот как? – сказала Хильда. – Впрочем, да, я думаю, в это время года он должен быть красив.
– Очаровательного малыша я видела у Круглого пруда, – с улыбкой продолжала тетя Кэрри, – в красном пальтишке. Жаль, что ты не могла его видеть. Этакая прелесть!
Несмотря на все свои усилия, тетя Кэрри смутно чувствовала, что Хильда не обращает на нее внимания: она в каком-то замешательстве смотрела на Дэвида, который стоял у окна, молчаливый и озабоченный.
Тетушка чутьем угадывала, что здесь что-то неблагополучно, – у нее на это был нюх, как у лисицы, которая чует охотника. В ней заговорило любопытство. Но Дэвид снова поглядел на часы, затем на Хильду.
– Теперь мне в самом деле пора, – сказал он. – Увидимся снова в три часа.
Он простился с тетей Кэрри и вышел. Насторожив уши, тетушка слышала, что он о чем-то разговаривает с Хильдой в передней. Но, к своему разочарованию, не могла разобрать, что именно они говорили. На этот раз любопытство победило в ней робость, и, когда Хильда воротилась, она воскликнула:
– Что случилось, дорогая? У него такой расстроенный вид. И почему он упоминал о больнице?
Хильда как будто не слышала. Но затем сказала неохотно, тоном, не допускающим дальнейших расспросов:
– У него жена в больнице. Сегодня ей будут делать операцию.
– Боже! – ахнула тетя Кэрри, широко раскрывая глаза. – Но…
– Хватит! – оборвала ее Хильда. – Операцию делаю я. И предпочитаю на эту тему не разговаривать.
Глаза тети Кэрри раскрылись еще шире. Помолчав, она смиренно шепнула:
– Хильда, дорогая, а ты ей поможешь этой операцией?
– А ты как думаешь? – резко ответила Хильда.
Лицо тети Кэрри выразило уныние. О боже, Хильда все еще бывает очень груба! Тете Кэрри страшно хотелось спросить, чем больна жена Дэвида, но выражение лица Хильды ее пугало. Оробевшая и покорная, тетя Кэрри глубоко вздохнула и опять с минуту молчала, потом, вдруг что-то вспомнив, просияла:
– Да, между прочим, Хильда, я принесла тебе премилый маленький подарок. По крайней мере, мне он очень нравится, – прибавила она скромно и, радостно улыбаясь хмурой Хильде, протянула ей нож для вскрывания конвертов.
XXI
В половине второго Дэвид пришел в больницу Святой Елизаветы, куда перевели Дженни после того, как анализ крови дал хороший результат.
Дэвид знал, что придет слишком рано, но ему невтерпеж было сидеть дома и думать о том, что Дженни сейчас подвергается операции. Дженни, его жене, сегодня делают операцию!
За эти месяцы лечения, которое было необходимой подготовкой Дженни к операции, он все спрашивал себя: какого рода чувство он к ней питает? Это не была любовь. Нет, это не могло быть любовью, – любовь умерла давно. Но все же это было большое и властное чувство. Нечто большее, чем жалость.
Теперь ее история была ему вполне ясна. Лежа в постели с неизменным вышиванием в руках, Дженни рассказывала ему кое-что урывками, делая тщетные, жалкие попытки преображать факты своей фантазией. Приехав впервые в Лондон, она поступила на службу в большой универсальный магазин. Но работа там была тяжела, гораздо тяжелее, чем у Слэттери, а платили гораздо меньше, чем ожидала Дженни с присущим ей оптимизмом. И скоро она завела «друга», затем второго. «Друзья» Дженни все вначале представлялись ей настоящими джентльменами, а в конце концов оказывались настоящими скотами. Служба в качестве компаньонки у старой леди была, конечно, мифом, – Дженни никогда не уезжала из Англии.
Дэвиду казалось странным, что Дженни так мало сознает свое положение. Она все так же по-детски легко прощала себе все и по-детски слезливо жалела себя. Она была в унынии, но виноватой себя не считала.
– Ах, эти мужчины, Дэвид! – плакала она. – Ты не поверишь… Я никогда и видеть больше не захочу ни одного мужчину, кроме тебя. Никогда, до самой смерти!
Все та же Дженни. Когда он принес ей цветы, она была очень довольна, но не потому, что любила цветы, а потому, что это докажет сестре, насколько она, Дженни, выше тех, кто лежит в этой палате. Дэвид подозревал, что Дженни сочинила для сестры какую-нибудь историю, без сомнения романтическую и хорошего тона. Точно так же отнеслась она и к тому, что при ее переводе в больницу Святой Елизаветы Дэвид выхлопотал для нее удобную комнату: это покажет новой сестре, как высоко ее, Дженни, ценит муж. Даже в больнице она сохранила свое легкомыслие. Это казалось невероятным, но это было так. Осудив грубость мужчин, она попросила Дэвида достать из сумочки (которую она тайком держала в ящике ночного столика) палочку губной помады. А под крышкой столика она прятала зеркальце, в которое смотрелась всякий раз перед приходом Дэвида. Держать зеркала запрещалось, но Дженни сохранила свое. Она объяснила Дэвиду, что ей хочется «выглядеть получше» для него.
Свернув с набережной и подходя к больнице, Дэвид, все время думавший о Дженни, вздохнул. Хоть бы все окончилось благополучно! Он от души на это надеялся.
Он посмотрел на часы перед подъездом больницы. Было все еще рано, слишком рано, но он чувствовал, что должен войти внутрь. Он не может ждать на улице, не может томиться здесь, он должен войти в больницу. Миновав швейцарскую, он поднялся наверх. Подошел к второй двери, за которой находилась Дженни, и остановился в высоком прохладном коридоре.
В коридоре было множество дверей: в кабинет Хильды, в комнату дежурной сестры, в приемную. Но взгляд Дэвида притягивала только одна стеклянная двустворчатая дверь операционной. Он смотрел на эту дверь, на ее два белых матовых стекла; было мучительно думать о том, что происходило за нею.
Дежурная сестра Клегг вышла из палаты; эта сестра не работала в операционной. Она посмотрела на Дэвида с кроткой укоризной и сказала:
– Вы очень уж рано! Операция еще только началась.
– Да, я знаю, – отвечал Дэвид. – Но я не мог усидеть дома.
Сестра ушла, не предложив ему пройти в приемную. Она оставила его здесь, и он стоял, прислонясь спиной к стене, стараясь быть как можно незаметнее, чтобы его не прогнали отсюда, и смотрел на белые матовые стекла операционной.
И в то время как он стоял, смотря на них, ему почудилось, что
