стекла стали прозрачными и он видит происходящее внутри. Ему часто приходилось присутствовать при операциях в военном госпитале, и все представлялось ему так ясно и четко, словно он стоял в самой операционной.
В центре зала стоит металлический стол, похожий скорее на сверкающую машину с рычагами и колесами, при помощи которых можно придавать этому столу самые разнообразные положения. Нет, пожалуй, на машину этот стол тоже не похож. Он похож на цветок – большой сверкающий металлический цветок, поднимающийся от пола на сверкающем стебле. Но это не цветок, не машина, а стол, на котором кто-то лежит. Сбоку у стола Хильда, с другой стороны – ее ассистент, а вокруг плотной стеной сестры, они словно напирают на стол и пытаются рассмотреть то, что лежит на нем. Они все в белом, в белых шапочках и белых масках, но руки у всех черные и блестящие: на руках – мокрые, гладкие резиновые перчатки.
В операционной очень жарко, слышится какое-то бульканье и шипение. У верхнего конца стола, на круглой белой табуретке, сидит врач, дающий наркоз, а подле него – металлические цилиндры, и красные трубки, и громадный красный мешок. Этот врач тоже женщина, и лицо у нее спокойное и скучающее.
Подле стола стоят большие цветные бутылки с антисептическим раствором и подносы с инструментами, которые вынуты горячими из пышущих паром стерилизаторов. Инструменты подаются Хильде. Хильда, не глядя, протягивает свою черную резиновую руку, в нее кладут инструмент, и Хильда начинает им действовать.
Она немного наклоняется над столом. Почти невозможно увидеть то, что лежит на столе, потому что сестры теснятся вокруг, словно стараясь заслонить его. А это – Дженни, тело Дженни. И вместе с тем это не Дженни, не ее тело. Все оно прикрыто, закутано белым, словно ради большей таинственности; повсюду белые полотенца.
Только один правильный квадрат на теле Дженни оставлен непокрытым, и этот квадрат резко выделяется на фоне белых полотенец, потому что он красивого ярко-желтого цвета. Это сделала пикриновая кислота. И внутри желтого квадрата все и происходит, внутри этого квадрата Хильда орудует своими инструментами в гладких резиновых руках.
Сначала – надрез; да, сначала надрез. Еще горячий блестящий ланцет медленно проводит четкую линию по ярко-желтой коже, и на коже появляются губы и улыбаются широкой красной улыбкой. Тонкие струйки чего-то красного брызжут из ухмыляющихся красных губ, а черные руки Хильды все движутся, движутся; сверкающие щипцы уже легли кольцом вокруг всей раны.
Новый надрез, все глубже и глубже внутрь красного рта раны, который теперь уже не улыбается, а хохочет, – так широко раскрыты губы.
Затем рука Хильды погружается прямо в рану. Черная блестящая рука становится маленькой и острой, как черная блестящая головка змеи, и проникает глубоко. Похоже, будто хохочущий красный рот проглотил головку змеи.
Потом идут в ход другие инструменты, и щипцы в кольце ложатся близко друг на друга. Кажется, не разобраться в путанице инструментов, но это не так, здесь все необходимо и все математически точно. Лица Хильды за белой марлевой маской разглядеть невозможно, но ее глаза темнеют над этой белой маской, и взгляд их тверд, как сталь. Руки Хильды становятся продолжением ее глаз. И они тоже неумолимы, как сталь.
Да, тут закалка необходима. В операционной здоровое тело лишается всех своих чар, а больное – бесстыдно в своем страдании. Следовало бы пустить мужчин в операционную, чтобы они увидели это последнее завершение – кровавую улыбку зияющей раны. Нет, бесполезно, совершенно бесполезно. Все слишком легко забывается. Даже вот сейчас, во время операции, рана уже теряет свою жуткость и, когда убраны инструменты, становится снова только тепло улыбающимся ртом, только красной улыбкой. Губы его смыкаются, по мере того как быстро накладываются швы. Хильда с замечательной ловкостью сшивает рану, и губы сжимаются в узкую складку. Теперь все почти окончено, зашито, забыто. Шипение и бульканье слабеет, в комнате уже как будто не так жарко. Сестры не теснятся больше вокруг стола. Одна кашлянула в свою маску и разбила долгое молчание. Другая принялась считать окровавленные тряпки.
В прохладном высоком коридоре Дэвид стоял недвижимо, устремив глаза на матовые стекла двери. И наконец дверь распахнулась, и появилось нечто вроде кровати на колесах. Две сиделки везли ее, и она катилась бесшумно на резиновых шинах. Сиделки не видели Дэвида, прижавшегося к стене, а Дэвид смотрел на Дженни, распростертую на кровати. Лицо Дженни было повернуто в его сторону, красно и вздуто. Особенно веки и щеки сильно распухли, и казалось, что Дженни спит глубоким и блаженным сном пьяного. Щеки то надувались, то опадали, – Дженни храпела. Волосы выбились из-под белого чепчика и были так спутаны, словно кто-нибудь их нарочно растрепал. У Дженни был совсем непривлекательный вид.
Дэвид смотрел, как закрылась вертящаяся дверь, пропустив кровать на колесах, на которой везли Дженни на ее место в конце палаты. Потом он повернулся и увидел Хильду, шедшую из операционной. Она подошла к нему.
Лицо у Хильды было холодное, презрительное, чужое. Она сказала отрывисто:
– Ну, все позади, и теперь она должна выздороветь.
Дэвид был ей благодарен за холодность: другой тон был бы ему сейчас невыносим. Он спросил:
– Когда мне можно будет навестить ее?
– Сегодня вечером. Она недолго была под наркозом. – Хильда подумала. – Часов в восемь она уже сможет принимать посетителей.
И на этот раз тоже сухость ее тона была приятна Дэвиду: ласковость показалась бы ему несносной, была бы нестерпимо унизительна. Что-то от твердости и холодного блеска хирургических инструментов оставалось в Хильде, и слова ее резали, как нож. Она не хотела стоять здесь, в коридоре, почти нетерпеливо рванула дверь в свой кабинет и вошла туда. Дверь осталась открытой. И хотя Хильда, казалось, забыла о нем, Дэвид последовал за ней. Он сказал тихо:
– Я вам очень благодарен, Хильда.
– Благодарны!
Хильда ходила по комнате, брала со стола какие-то ведомости и клала их обратно. Под наружной холодностью она таила глубокое волнение. Единственной целью, к которой она стремилась, был успех операции, – она внушала себе, что должна успешно выполнить эту операцию, показать Дэвиду свое искусство в полном блеске. А теперь, когда это было сделано, ей все было противно. Ее тонкое искусство представлялось ей грубым и примитивным, оно исцеляло только тело, не касаясь души. Что же толку от этого? Она починила тело животного – и все! Эта негодная женщина вернется к мужу, здоровая телом, но по-прежнему больная духом. Эти мысли мучили Хильду еще сильнее из-за ее чувства к Дэвиду. То была не любовь –
