поставленным актерским голосом кричу:
— Обобрали Россию! По сто килограммов на чело-века!
Отпрянули.
Две мысли. Первая мысль: «Чимса какая-то». Вторая: «Страна, прошедшая от Кашпировского до Жириновского, непобедима».
Хожу по городу со всякой швалью. Мои коричневые штаны сзади продраны, сваливаются. Какой-то безумный карнавал оборванной бедноты, вокруг много вымазанных девок-интиллигенток. У меня из нагрудного кармана торчат комсомольские билеты, неразрезанные марки с Лениным, сберкнижка, футляр от очков. Ко мне обращается застенчивый малый: «Дай один билет-то. Их теперь ценят». Держу все комсомольские билеты веером, они падают на землю. Он взял один. Это как в анекдоте: а мог бы и все.
Улица, а над ней далеко-далеко в высоте оштукатуренный свод. Знаю, что Таганка, — или площадь, или темное метро. Город, в котором улицы переходят в метровские станции и они же в коридоры квартир, где повсюду люди, дети возятся и бегают, и через которые иду я, идут все.
Я всем, как веселый пьяный, порываюсь показывать измятую бумажку, на которой много чего записал по дороге, радостно хватаю то этого, то эту, едва завижу проблеск интеллекта на физиономии: — Смотри, чего я записал!
Но бумажка путается где-то в карманах, я ее то теряю, то нахожу. У сопливого мальчишки долго выпрашиваю огрызок карандаша, чтобы писать. Но тот все не дает, спрашивает — какой? — не, не этот, — карандашных огрызков и полусломанных шариковых ручек полно среди мусора на полу. Наконец раздобрился: — На вот эту. Дал шариковую, погнутую, измазанную в пластилине.
Я в Оксфорде. Какой там Оксфорд — провинциальный городок-на-Волге, но я тут не раз бывал (а в Оксфорде однажды), и всё тут своё, и все свои. Встречи то одного, то другого. Как будто инженеры-конструкторы, а на самом деле слависты. Как я. Все маленькие, все евреи. Прозябают здесь. Я заезжая птица. Говорю: — Да нет, я сегодня уезжаю в Вашингтон.
Внутри некого роскошного лестничного марша — мрамор и дубовые перила, — съезжаю по этим перилам, стоя на ногах, балансируя. Внизу служитель, укоризненно поулыбливаясь, что-то бормочет и берется за какие-то бумажки. Я спешу сказать: — А, вы русский! — Он: — Вы тоже? — Нет, но я говорю по-русски. Изображаю то есть иностранца, чтоб не оштрафовал.
На улице натыкаюсь опять на бредущих тут и там своих знакомых и коллег, и надо, наконец, поесть. И все мы начинаем медленные переходы по городу между двумя открытыми еще столовыми — ну да, говорю, я знаю, мы же тогда, в тот мой приезд, обедали. Каждый раз кто-то из встреченных, идущих в противоположном направлении, предлагает идти с ним. Мы все покорно соглашаемся, поворачиваем обратно, и так не однажды. В какой-то момент я говорю: — А знаете, у меня нет кошелька. То ли потерял, то ли оставил (—где?). Между прочим, вспоминаю я вслух читанное накануне, Американский банк с 1985 года не пользуется английским фунтом, только марки и иены.
Один из нашей группы протягивает мне 30 фунтов одной блеклой бумажкой.
Кроме нас, людей на улицах нет. Я говорю: — А может, началась война? — И громко декламирую, это Маяковский: «Война объявлена! Война объявлена!» Без паузы продолжаю: «И молодые хирурги срывают пальцы вместе с перчатками». Эта фраза вызывает во мне настоящее эстетическое удовольствие. Вот, говорю я себе, ну просто одесская школа!
А перчатки, конечно, латексные.
Коллеги меня покинули (или я покинул их?), вокруг все тот же приволжский Оксфорд, но теперь совсем уже задворки. Среди дня здесь что-то вроде праздника или собрания, и множество людей тянется к длинному, амбарного вида каменному строению. Меня узнают какие-то совсем маленькие, семи-восьмилетние девочки, наверное, дети моих знакомых, толкают, чтобы я шел со всеми вместе, капризничают. Их опекунша лет тринадцати улыбается мне, говорит, пойдемте; мы беремся за руки, но потом я, чувствуя в этом некое этическое неудобство, нежно глажу ее по руке и говорю: — Все еще не скоро соберутся, а мне надо поесть.
Таскаюсь по этим задворкам, ищу еду. Иду через пустырь. Мальчишки гоняют футбольный мяч. Он подкатывается к моим ногами, я его отбиваю. Слышу вслед отчетливое:
— Розинер. Что у них там, в Москве, русских нет?
Я оборачиваюсь и кричу:
— Русские все уехали в Израиль!
Мальчишки, кривляясь, хохочут:
— О, коров пасут в кибуце!
Проявляют завидные знания.
Парень несет на голове кастрюлю с солеными огурцами.
Отломившийся огуречный кусок оказывается у меня во рту. С удовольствием его жую. Наконец-то, ем.
И думаю: что же это за проклятие такое — русские, евреи, Россия, Израиль, если все это лезет к тебе?
Оксфорд вон тоже выглядит вполне русско-еврейским.
1994
Семинар
Я наливаю две чашки кофе и иду к Диане. Мы пьем кофе, и я спрашиваю ее о семинаре, — о чем он!
— Ах, ну да, ты же вернулась из отпуска. Жизнь на ярусах.
— На ярусах?
Диана отхлебывает кофе и странно смотрит на меня. Потом глазами указывает на окно. Я подхожу к окну.
Наша корпорация на сорок пятом этаже, но сейчас я обнаруживаю, что мы как будто намного ниже, потому что довольно близко, этажей на пятнадцать, а то всего и на десять вниз, идет интенсивная стройка. Сколько хватает взгляда, всюду бетонируют поверхность, прокладывают улицы, сажают деревья, возводят дома. В нескольких местах бетон еще не уложен, и тут большие провалы далеко вниз. Сквозь них я вижу что-то знакомое, — ну да, бассейн с фонтанами по краям, церковь, здание библиотеки, — то, что на земле. Все это в тени, но кое-где туда проникает солнечное пятно, и видно, что там зеленеют трава и кустарники.
— Как же там будут жить, без солнечного света? — спрашиваю я.
— На семинаре объясняли, — говорит Диана. — У них там будет искусственный свет. Убивает ненужных микробов и вирусов. СПИД исчезнет, представляешь? Так нам сказали.
Мы сидим в конференц-зале и слушаем. Сперва говорит наш вице-президент, который и взволнованной речью и всем своим видом показывает нам, как он обеспокоен нашим будущим — здоровьем, настроением, работоспособностью. Ему отвечает архитектор, один из тех, кто проектировал ярусы. Меня и, я замечаю, всех вокруг тоже клонит в сон. Я стараюсь сопротивляться. Такое чувство, что нас гипнотизируют.
На второй час семинара женщин и мужчин разводят по двум отдельным помещениям. Нам, женщинам, объясняют, каким будет секс после перехода к жизни на ярусах. Сильные магнитные поля у одних вызовут повышение сексуальности, у других понижение. «Это надо учитывать», — говорит читающая лекцию женщина-сексолог.
— Как? — спрашиваю я.
— Хороший вопрос, — кивает сексолог. — Ответ вы получите
