Был Константин Вагинов убеждён, что послал Господь России тяжёлые испытания в наказание за её имперские прегрешения. Место доброго самаритянина занял «хам» Дмитрия Мережковского, физически сильный, а умом никудышный. В статье «Грядущий хам», напечатанной в 1905 году, писатель обращается к «милым русским юношам»: «Не бойтесь никаких соблазнов, никаких искушений, никакой свободы, не только внешней, общественной, но и внутренней, личной, потому что без второй невозможна и первая. Одного бойтесь — рабства и худшего из всех рабств — мещанства и худшего из всех мещанств — хамства, ибо воцарившийся раб и есть хам, а воцарившийся хам и есть чёрт — уже не старый, фантастический, а новый, реальный чёрт, действительно страшный, страшнее, чем его малюют, — грядущий князь мира сего, грядущий хам»13.
В одном Венедикт Ерофеев расходился с Константином Вагиным. Тот возрождение России связывал с античными ценностями, а Венедикт Ерофеев — с христианскими. На том и стоял до самой смерти. Это расхождение, однако, не мешало ему использовать вслед за обэриутами материал повседневности, преобразуя его в карнавальные образы, смещая плоскости пространства и времени и насыщая его религиозно-философскими размышлениями.
Сделаю небольшое отступление для понимания читателем, насколько уязвимой и опасной была бы на заре цивилизации выбранная Венедиктом Ерофеевым позиция стороннего наблюдателя. В античной Греции у него также появились бы проблемы. Известно, что древние греки лишали гражданства того из своих соотечественников, кто в противоборстве двух мнений уклонялся от высказывания, на чьей он стороне. Если сказать откровенно, без всяких экивоков и аллегории — при голосовании (при предоставленном широком выборе) Венедикт Ерофеев прятался на всякий случай в кусты. Делал он это не из-за трусости, а потому что не мог принять ничью сторону. Та и другая по нравственным критериям мало чем отличались друг от друга. А предлагать своё понимание жизни ему представлялось бессмысленным занятием. Венедикт Ерофеев знал по своему опыту, что это ни к чему хорошему не приведёт, а только осложнит жизнь не только ему одному, но и тем, с кем он общался.
Константин Вагинов в «Орфее для сумасшедших» воссоздал типаж пьяницы. Веничка из поэмы «Москва — Петушки» чем-то похож на этого героя своим антиобщественным поведением, но всё-таки он более независим и волен в мыслях и поступках.
При содержательной и ритмической непохожести «Орфея для сумасшедших» и поэмы «Москва — Петушки» у Венедикта Ерофеева в поэме явственно проступает имитация того же стиля, но уже в сниженном виде, и усиливается ироническая интонация. Попросту говоря, писатель словно валяет дурака, откровенно ёрничает. А как ещё вести себя с людьми, которых система на протяжении многих десятилетий сжимала настолько основательно, что они буквально ополоумели. Иначе трудно объяснить, почему до сих пор крепка их вера в каждое печатное или произносимое в эфире слово. От кого бы оно ни исходило. Будь то прежняя телевизионная программа «Время», или нынешнее «Эхо Москвы», или радиостанции «Голос Америки» и «Свобода», вещавшие тогда ежедневно на СССР.
Приведу наугад небольшие фрагменты из этих двух произведений, чтобы не быть голословным в своих суждениях.
У Константина Вагинова: «Тщетно напивался бывший поэт. И в опьянении он чувствовал своё ничтожество, никакая великая идея не осеняла его, никакие бледные розовые лепестки не складывались в венок, никакой пьедестал не появлялся под его ногами. Уже не часто он подходил к вину, не с самоуважением, не с сознанием того, что он делает великое дело, не с предчувствием того, что он раскроет нечто такое прекрасное, что поразится мир, и вино теперь раскрывало ему его собственное творческое бессилие, собственную его душевную мерзость и духовное запустение, и в нём было дико и страшно, и хотя он ненавидел вино, его тянуло к вину...»14
У Венедикта Ерофеева: «Пьющий просто водку сохраняет и здравый ум, и твёрдую память или, наоборот, — теряет разом и то и другое. А в случае со “Слезой комсомолки” просто смешно: выпьешь её сто грамм, этой слезы, — память твёрдая, а здравого ума как не бывало. Выпьешь ещё сто грамм — и сам себе удивляешься: откуда взялось столько здравого ума? И куда девалась вся твёрдая память? Даже сам рецепт “Слезы” благовонен. А от готового коктейля, от его пахучести, можно на минуту лишиться чувств и сознания. Я, например, лишался»15.
Глава четвёртая НЕСЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧАСказать, что Венедикт Ерофеев, женившись вторично, обрёл семью, было бы преувеличением. Готов с радостью объявить читателю, что завершилась его скитальческая жизнь. Вот это будет совсем другое дело. Никакой любви к новобрачной у Венедикта Ерофеева не было и не предвиделось. Тут требовалось незнамо что для того, чтобы предполагаемая любовь неожиданно вспыхнула и запылала. Ну, в крайнем случае хотя бы чуть-чуть затеплилась.
Галина Павловна Носова появилась в жизни Венедикта Ерофеева случайно. Он собирался найти в Москве недорогое жильё. Небольшую комнату в коммуналке. Кое-какие деньги после экспедиции в Среднюю Азию по изучению кровососущего гнуса у него всё ещё оставались. На оплату одной комнаты их вполне хватило бы. У Галины Павловны Носовой его первое появление вызвало экзальтацию. Подтверждением служит запись в её дневнике. Эту запись приводит в своих неизданных воспоминаниях её мать Клавдия Андреевна Грабова, будущая тёща Венедикта Ерофеева:
«10 октября 1974 года. На лестничной площадке стоял высокий, с сединой Ерофеев, и весь его облик говорил, что он живёт! В полумраке лестницы я не видела его глаз, но всё его тело излучало свет. Он был в нём. И даже соседи сказали мне: “Какой красивый мужчина пришёл к тебе”»1.
Клавдия Андреевна Грабова вместе с дочерью, как смогли, приодели Венедикта Ерофеева. Позднее свою новую тёщу он «припечатает» одной убийственной фразой: «Ударенная пыльным мешком инкассатора». Клавдия Андреевна работала в универмаге на Калининском проспекте[453]. Прошло много лет, а она всё ещё помнила, какой новой одеждой с её помощью обзавёлся Венедикт Ерофеев с приходом в дом её дочери: «Мы с Галиной его одели, купили ему хороший костюм, хорошее пальто, обувь, сорочки, бельё»2.
Марк Фрейдкин, поэт и переводчик, к суждениям которого о Венедикте Ерофееве я уже обращался, познакомился с писателем накануне его женитьбы на Галине Носовой. До знакомства с ним он, по его словам, «давно был в друзьях с Ольгой Седаковой и со всей её компанией», а также «по совершенно другой линии был знаком и с Галей Носовой»3. (Его воспоминания «О Венедикте Ерофееве» вошли в книгу «Каша из топора».)
К Марку Фрейдкину, не считающему себя другом Венедикта Ерофеева, обратилась Галина Носова, когда у мужа начался приступ белой горячки. Её звонок раздался у него в квартире в 10 часов утра 1 января 1980 года. Он «взяв ноги на плечи» отправился на Флотскую улицу. Это было сравнительно недалеко, он жил около станции метро «Аэропорт». У Ерофеевых Марк Фрейдкин провёл около полутора суток, просидев на стуле перед дверью на балкон, куда прорывался Венедикт Ерофеев4. Как он пишет, «героически борясь со сном», держал оборону. Вот что записал в своём дневнике виновник новогоднего переполоха:
