над головой, сказал:
— Я изменил этому билету. Был недостаточно бдителен. Судите меня строго…
Его не стали судить, учли чистосердечное признание.
Получилось так, что друга восстановили, оказалось — его оговорили.
И снова он первым попросил слова. Вынул комсомольский билет, сказал, что изменил ему, не защитил товарища в трудную минуту. И снова требовал:
— Судите меня строго.
Его снова не судили — он же раскаялся.
Талант
Я видел, как он говорил по телефону. Тихо, очень тихо, едва разжимая губы, нарочито невнятно…
Перед моим мысленным взором возникал тот, кто в конце провода. С кем говорил мой приятель. Конечно, он весь внимание, весь в трубке.
Смысл такого рода разговора по телефону я постиг, когда однажды сам оказался на конце провода. Впиваясь в трубку, вылавливая каждый им произнесенный звук, я поймал себя на том, что я весь во власти этого тихого голоса, этой трубки, прижатой к уху.
Этот человек рос и рос, продвигаясь по служебной лестнице вверх, не меняя тона разговора, по-прежнему заставляя слушателя впиваться в трубку.
Такой прием. Прием, заряженный аккумулятором гипноза огромной мощности. Талант!
К сожалению, он был писателем. И очень маленьким. Но выдающийся талант карьериста потянул за собой маленький талант писателя.
Кресло
Кресло было старое, с облезшим плюшем на сиденье и потертыми деревянными подлокотниками. Оно стояло в парикмахерской и ничем не выделялось среди других таких же кресел, не отличавшихся свежестью. Разве только планкой, протянутой от одной ножки к другой.
За этим креслом работал сам заведующий. Впрочем, планка была не только для украшения. На ней мастер разминал то одну, то другую ногу. Вот и все преимущество!
Как-то заведующий ушел в отпуск. В парикмахерской было три мастера. Одна женщина и двое мужчин.
Началась война между мастерами за кресло с планкой. Женщина еще куда ни шло, она быстро вышла из игры. Была молода, недавно поступила на работу, ей вроде не по рангу кресло. Зато два других мастера, оба солидные, в возрасте, сшиблись лбами, понося друг друга последними словами. Все из-за кресла с планкой. Притом на один месяц. А знали они друг друга десятки лет до этого.
Кормил до усов…
Есть возраст, когда мы живем в «долг» у общества. Но есть и возраст, когда с лихвой возвращаем долги, и даже нарабатываем на старость.
Все эти подсчеты, надо думать, ведутся не только ради отвлеченного научного интереса. Иначе зачем считать?
А как же быть, если долги не возвращаются, не нарабатывают на старость? Если живут по поговорке: «Кормил до усов — корми и до бороды»?
Когда молятся двум богам…
Когда молятся двум богам одновременно, обоих обманывают. Вспомним притчу об Амбарцуме, старом армянине из Карабаха.
Арабы, захватив наши горы, заставили народ принять ислам. Часть населения бежала, оставшиеся, чтобы уцелеть, приняли ислам. Пришел принять ислам и старый Амбарцум. Ему сделали все что положено. Но тут увидели у старика на груди под рубахой крест.
— Дозвольте оставить, — взмолился старик. — Я одной ногой в могиле стою. Коли на том свете Иисус выйдет навстречу, расстегну рубаху — покажу крест. Магомет выйдет — расстегну портки…
По притче Амбарцуму отрубили голову. Мы не в средние века живем, голову отрубать не будем, но наказать как следует за двоевластие должны.
Его след
Он не каменных дел мастер, его руки не венчают тонким орнаментом фронтоны наших домов. Он не токарь, не шлифует детали, которые потом войдут в организм машины. Он не учитель, не оставляет в незащищенном юношеском сердце свой неизгладимый след…
Жора Галстян — известный на нашей улице парень. У него темные большие глаза, маленький, слегка кудрявившийся чубик, который небрежно падает на чистый, загорелый лоб — без единой морщинки. На нем отличный костюм нездешнего покроя и ботинки на толстой подошве. У него много друзей, и его обожают в компании. Его товарищи называют ласково — Жорж.
А я хочу спросить, где твои следы на земле, Жорж? Что от тебя останется людям, кроме отпечатков твоих пальцев в милиции, о чем не знают твои друзья?
Лисий хвост
Лиса выставляет свидетелем свой хвост, кехва [95] же — своего кизира. Поговорка старая. Но она удивительно и новая. В этом я убедился, находясь в кабинете одного высокопоставленного лица.
У этого высокопоставленного лица была привычка: сразу принимал несколько посетителей. Когда он говорил, возражая посетителю, все остальные мило кивали ему, с расчетом, что эти кивки зачтутся потом…
Однажды я спутал все карты этого чиновника, лишил его одобрительных кивков, выставил посетителей. И что вы думаете? Оставшись один на один со мною, «лицо» обошлось без кивков. Трудно было поначалу лисе без свидетельства хвоста, но зато она привыкла думать самостоятельно, и кажется, с наибольшей пользой для дела.
Мы потомки старого дуба
Дубки
Мы потомки старого дуба. Нас называют дубками. Мы очень молоды, хотя нам по многу лет. Мы ведь дубы, а у дубов свое летосчисление.
Наше племя знаменито. Где только не растет наш брат! Ему нипочем сибирский мороз, да и знойное жаркое солнце ему не помеха. Недаром у людей про нас сказано: держись за дубок — дубок в землю глубок.
Мы дубки. Мы потомки старого дуба. Нам недостает житейской мудрости старших, но и трезвая мужская зрелость завидует юности.
Мы помним залп «Авроры», помним трактор, впервые взбороздивший нашу землю. Мы молоды. У нас хороший слух и зоркие глаза. Мы слышим и видим такое, чего наш престарелый отец не может ни видеть, ни услышать.
Мы дубки. Мы потомки старого дуба. Нам недостает житейской мудрости старших, но и трезвая мужская зрелость завидует юности.
Соловьиный хор
Ты ждешь ее, эту единственную в мире полюбившуюся тебе песню, а она приходит все равно неожиданно. И всегда для тебя нова.
Соловьиный хор уникален: то, что соловей поет сегодня, он уже не повторяет никогда.
Я зачарованно прислушиваюсь. Не хор, а гимн неистовой любви к жизни, исступленной страсти — гимн траве, солнцу, весне, и вместе с тем благородной ненависти к тем, кто мешает жить, кто пока перевертыш.
Я стараюсь, пока дневной свет не весь погас, разглядеть хоть одного из певчих. Но разглядеть соловья не так легко. Он не любит выставляться, мозолить глаза. Предпочитает оставаться в неизвестности.
Скройся из глаз, милая птица. Я не хочу, чтобы тебя видели. Не хочу, чтобы тебя назвали богом. Чтобы сама себе ты казалась богом. Если ты даже бог!
Блеск молнии
Блеск молнии осветил дерево. Четко обрисован каждый лист, ясно видна каждая морщинка на коре.
Минутой раньше не было ни дерева,
