она невозможна на этой земле, где рабство является основной парадигмой нашего существования? Я не хочу быть рабом, Господи… даже твоим.
— Дурачок. В противостоянии миру формируется человек, и по-другому никак… Наша реальность — это огромный симулятор. Здесь мы учимся жить, а жизнь начинается после смерти. Ты сказал, что бываешь счастлив только во сне, а это означает, что ты уже готов к пробуждению, то есть к смерти. Ты стоишь на краю пропасти, тебе нечего терять, тебя здесь ничего не держит… Это и есть свобода. Просто сделай шаг.
Я смотрел на него ошеломлённым взглядом, а он постепенно растворялся в окне и уже летел в серых предрассветных сумерках над степью… Он улыбнулся мне блаженной улыбкой и окончательно рассыпался в первых лучах восходящего солнца.
— А ведь он прав… Как всё просто… Свобода — это отсутствие страха, это отрыв от своих корней, от земного, от суетного… Лишь теряя всё, мы обретаем Бога, то есть осознание Вечности. Время подгоняет нас, торопит жить, не даёт возможности абстрагироваться от насущного. Вечность позволяет видеть Мир целиком, а не фрагментарно, и тогда человек обретает абсолютную истину, то есть полную информацию об окружающем Мире. Процесс познания не возможен до тех пор, пока индивид воспринимает Мир косвенно, то есть с помощью методов и сенсоров, определяющих его субъективную сущность. После смерти каждый человек становится объектом Вселенной…
— Вот! — заорал я, подняв палец кверху. — Вот, где собака порылась!
30.
Днём я стоял в проходе и смотрел, как за окном проносятся поволжские деревни и знакомые станции. Я как будто смотрел то же самое кино, что и в августе, только на обратной перемотке, — тогда наш поезд убегал от пасмурной дождливой осени, сейчас он возвращался в неё…
Постепенно менялся ландшафт и его оттенки: менялось небо, воздух, из-под земли плавно выдвигались Уральские горы, поросшие вековыми соснами, рассечённые руслами рек, с прилепившимися у подножья деревушками и мерцающими в долинах озёрами. Какие-то бабульки в ватниках и в шерстяных платках продавали на платформе пиво и румяные пирожки. Я купил парочку и один протянул Жанне, — она куталась в тёплый суконный бушлат, и прохладный ветерок шевелил желтоватые скрученные пряди её волос.
— Горячие… А это с чем? — спросила она.
— С котятами, — отмахнулся я и откусил полпирога.
— Вот она — наша уральская суровая красота! — с пафосом воскликнул я, а в это время низкие свинцовые облака плыли над горным хребтом, оплетая его верхушки и разрываясь в белёсые клочья.
В этот момент я почему-то вспомнил одного своего приятеля (программиста), который в 1993 году по обмену опытом уехал в Атланту, штат Джорджия, США, и остался там на шесть лет, не имея гражданства и даже грин-карты. Со слов его брата он хапнул там немало горя, но всё-таки упрямо продолжал влачить безрадостное существование нелегального эмигранта. В 1999 его вычислила эмиграционная служба и депортировала на Гаити, потому что он наотрез отказался возвращаться в Россию. Теперь он живёт с какой-то мулаткой, среди каких-то мулатов, в чуждой ему стране…
— Как можно не любить свою Родину? — спросил я у Жанны. — Как можно оставаться равнодушным к этой красоте, к этим людям… — Я обвёл взглядом присутствующих.
— Как можно оторвать свою судьбу от судьбы своего народа? И жить потом в каком-то целлулоидном мире, разговаривать на цифровом языке с какими-то биороботами?
— Ты это — к чему? — спросила Жанна набитым ртом.
— Да у меня дружок один в Америку уехал лет семь назад. В прошлом году его оттуда турнули, так он на Гаити перебрался… Живет там в бунгало из сахарного тростника с какой-то мулаткой, которая ни бельмеса не понимает по-русски… Влачит нищенское существование, чуть ли не побирается, но домой не едет… Это насколько надо не любить Родину?
— А что эта Родина ему дала? — парировала Жаннет.
— А что ему Америка дала? — вкрутил я.
— Там хотя бы какая-то надежда есть…
— Ага… Американская мечта… Которая так и останется мечтой.
— Каждый сам себе выбирает жизнь.
— Нахуя такая жизнь нужна?
— Так! Товарищи, заходим! — крикнула моя проводница. — Заходим!
— Ты знаешь… — продолжил я свою мысль, хотя ей было уже глубоко плевать: она, словно пастушка, загоняла своих овец в стойло. — Я много где был… Объездил полстраны… Но я нигде не чувствую себя дома — только в Тагиле. Можешь смеяться, но я люблю свой город. Только здесь я крепко стою на ногах, поэтому всегда возвращаюсь домой… И сейчас сердце радостно бьётся: домой-домой-домой.
— Заходим в вагон, молодой человек, — обратилась ко мне Жанна с лицом, не приемлющим никаких шуток.
Утром 29 сентября я сошёл с поезда и направился на автобусную остановку. Моросил мелкий дождь. Температура воздуха была +9 градусов Цельсия. Я накинул на голову капюшон ветровки и закурил. Остановился на краю привокзальной площади, от которой во все стороны отъезжали автобусы и маршрутные такси.
Город казался бессмысленным нагромождением домов. Люди куда-то бежали с озабоченным видом. В этом сером пасмурном пространстве не было ни одной улыбки — только угрюмые лица и тревожные взгляды. Все были одеты примерно в одинаковую одежду: женщины — в женскую, мужчины — в мужскую. Ярких красок вообще не было. Даже плывущие по лужам автомобили были грязно-серого цвета. В наушниках звучала «Monday Morning 5:19», и это был идеальный саундтрек к этому чёрно-белому кино.
— Ну здравствую, моя деревня! — радостно воскликнул я и хотел улыбнуться, но сердце сжалось от безысходной тоски и глубочайшего одиночества.
«Неужели меня здесь никто не ждёт?» — подумал я.
Пока я ехал в автобусе на Тагилстрой, всю дорогу я прикидывал и так и эдак свою дальнейшею жизнь. Я строил какие-то радужные планы и даже улыбался, глядя на мелькающие за окном улицы, мокрые нахохлившиеся дома, переполненные людьми остановки, медленно ползущие трамваи и автобусы. Я улыбался, будто стараясь отогнать мрак, который постепенно окутывал моё сознание.
Я вышел у кинотеатра «Сталь» и побрёл к себе домой, на Матросова 22. У подъезда я встретил бабу с пустыми вёдрами…
— Женщина! Какого чёрта Вы делаете?! — резко спросил я, а она остановилась и посмотрела на меня удивлённым взглядом — обычная баба лет пятидесяти в сером
