Голливуд ежедневно создавал и экспортировал новые чудеса. Взамен он получил все сокровища мира, все дивные вещи, все гениальные находки. Потоки энергии текли из этого склада, они были связаны с нашими сильнейшими желаниями – и они поистине неизмеримы. Я наслаждался сверхъестественным блеском Голливуда, я купался в его целительных, невероятных водах. Я снова искал бессмертия и надеялся его найти. Здесь, в Голливуде, среди богатства образов, среди бесконечных удовольствий и бесчисленных возможностей, я снова обрел цельность. Мне не хватало только Эсме. Вот последний недостающий фрагмент моего возрожденного «я». Она – моя душа, моя муза, mayn glantsik tsil. Эсме – это я, а я – это она. О моя роза! В разлуке мы страдаем. Вместе мы – ангел. Und nu du komst![331]
Глава двадцать вторая
И вот ты уже в пути, Эсме! Скоро ты снова будешь рядом. Ровно шумят моторы, бурлит вода, великолепный город везет тебя под неспокойными небесами мрачной Атлантики. Далеко внизу остаются горные вершины, превосходящие высотой Гималаи, в темных долинах бродят темные древние титаны, огромные и вечно голодные. Эти твари скованы силой тяжести, они привязаны к земле на много тысячелетий (возможно, столько, сколько существует человечество). Это боги, которым Карфаген готов принести жертву: печальные символы бессмертного рабства. Но плавучие города свободны и безопасны, они проплывут высоко над теми мрачными землями: так высоко, что их не услышат и не учуют; они не потревожат спящих чудовищ Карфагена.
Ужасные обитатели тусклого мира прожили бессчетные столетия, не испытывая ни любви, ни грез, ни страха; они лишены чувств, за исключением однообразной, бесконечной жадности. Они не смогут поймать тебя, Эсме, в твоем могучем городе, который непреклонно бросает вызов омерзительной первобытной силе, борется со стихиями и несет твою невинность, твою отвагу, твою красоту, твою нежность, – несет тебя домой, туда, где мои руки смогут тебя обнять.
Скоро наши тела познают тот удивительный экстаз двух прекрасных душ, двух половинок единого целого, которые наконец сольются и будут вечно гореть ярким серебряным пламенем. В том пламени смешаются все оттенки спектра, невыразимое сияние алмазов и рубинов. Мы соединимся, Эсме. Мы познаем бесконечность граней бытия, достигнем вершин чувственности, откроем новые чудеса, построим новые города и исследуем все тайны природы. О Эсме, я потерял тебя. Они забрали меня в город спящих козлов, где зловещие огни синагог предупредили меня об опасности. Я пришел в город трусливых собак, где святые места измазаны экскрементами язычников, и там я нашел тебя, вновь обретшую чистоту. Мы отправились в город шепчущих священников, в город раскрашенных трупов, и там меня снова разлучили с тобой. Многие другие города, Эсме, звали меня, обольщали меня, сбивали меня с пути. Но теперь я обрел покой здесь, в городе золотой мечты, городе императора, который я считал погибшим. Ты приедешь ко мне в Нью-Йорк, и я увезу тебя в тихую гавань, где фантазии становятся реальными, где нашли способ навеки избавиться от кошмара. И тогда, Эсме, мы снова полетим. Этот город должен взлететь. Vifl iz der zeyger? Iber morgn? Eyernekhtn? Ikh farshtey nit. Ikh veys nit. Es tut mir leyd. Esmé! Es tut mir leyd! Es iz nakht. Morgn in der fri ikh vel kumen. Mayn Esmé. Ikh darf mayn bubeleh. Mayn muter[332].
Ресторан в Анахайме обратился в черный пепел, который разлетелся по бесконечным полям; бетон потек, как лава, по старым рощам, и из этого уничтоженного будущего возникла бесчувственная псевдофантазия сонного класса – kulak. Каждый год они натягивают на жирные ноги шорты-бермуды и выходят на Мэйн-стрит, США. Здесь дети и внуки клансменов зарабатывают свои доллары, упражняя тренированные рты и стройные конечности в ритуале, который скоро, как считает владелец, будут совершать настоящие роботы. Дважды в день проходят группы в одеяниях, пародирующих мундиры наполеоновской Европы, синих, красных, зеленых или желтых, они играют чудесные старые боевые мелодии, а розовощекие девочки, стараясь изо всех сил, демонстрируют ровные белые зубы и подбрасывают в воздух декоративные жезлы, потом ловко ловят их, вертят с поразительным совершенством, поднимают и опускают ноги в такт тевтонским ритмам – возможно, они просто напоминают о неудовлетворенной похоти. Они не могут потерпеть неудачу. Даже под угрозой поражения, упрощая жизнь, они избегают разногласий. И Микки-Маус, когда-то enfant terrible[333] с искривленной, почти злорадной усмешкой, теперь в слаксах прогуливается по земле фантазии. Он стал респектабельным и забыл о прошлом, как и все прочие эксплуататоры и рабовладельцы. Теперь появились вывески для японских туристов. И путеводители на японском. И даже изображения Микки с надписями на языке, который некогда был запрещен в этой стране. Они шагают в легких туфлях по бетону к писсуарам на Мэйн-стрит, где мочатся прямо на пепел погребенных предков. Надев одинаковые серые костюмы, они садятся в автобусы, из автобусов пересаживаются в самолеты, из самолетов в автобусы и, наконец, возвращаются домой к новейшей электронике, которая заполняет их жизни и приносит двадцать миллионов болтливых голосов в их сердца. И ради этого погибло целое поколение? Но какое мне дело? Они затопили весь мир звуками своих никчемных инструментов. Они – рассадники болезни, которая пострашнее радиоактивных осадков. Я иду по тротуарам этого грязного места, этой столицы свалок, и склоняю голову, страшась стереофонического свиста, боевого клича озверевшей орды. Туман окутывает меня. Боже, спаси мою душу, спаси мишлинга! Moyredik moyz, они окружили меня! Vu iz dos Alptraum? Vi heyst dos ort?[334] Вот и новый кошмар.
В лос-анджелесском даунтауне мексиканские и китайские бедняки прячутся в тени увядших деревьев, валяются пьяными в залитых солнцем парках. Виллы в испанском стиле обветшали. Доны давно присягнули Карфагену. Теперь негры и униженные иммигранты ютятся в гасиендах, выжженные лужайки возле которых завалены ржавыми канистрами и обертками от конфет. Пальмы покрыты пылью и нуждаются в подкормке. Даже в раю разбили лагерь прислужники Карфагена, ожидающие сигнала, которого можно просто не заметить. Ich weiss[335]. Сидящие в крепостях на вершинах холмов благородные лорды и леди равнодушно смотрят на шпили, купола и высокие здания – в сине-сером полуденном тумане они видят только древнюю романтику. Верный им город, кажется, мирно дремлет. Его владыки не могут представить, какие угрозы подстерегают их. Великие князья не бывают в трущобах и гетто, они никогда не сталкиваются с завистливыми уродливыми существами, которые строят заговоры, намереваясь похитить сокровища из цитаделей, украсть золотые мечты. Никто не хочет говорить о таких вещах. Ich glaube es nicht. Люди встают на сторону сильных и не обращают внимания на угрозы и предупреждения. Ich will es nicht![336] Разве человек, вдохнувший чарующие ароматы Голливуда, сможет поверить в опасность, которая подобно вирусу распространяется на Олд-Плаза, там, где начинался Лос-Анджелес? Вспомните – мексиканцы повсюду, и в ночи царит ужас: стучат их ноги, раздаются крики, звучат кошмарные гитары. Nicht wahr? Кто нас упрекнет?
