Стучали копыта коней по крутым каменистым улочкам.
Рядом с конем вождя вождей в темноте маячила фигура шедшего пешком господина Кхи-кхи. Он слезливо постанывал:
— С вас, сахиб, суюнчи! Одну лишь пуговицу, господин! Волшебную пуговицу!
Впереди и сзади, судя по звону подков, ехали всадники. Белели огромные чалмы. «Белуджи!» — мелькнула догадка. Пир Карам-шах видел много раз телохранителей Сахиба Джеляла, хорошо знал их нрав. И то, что они сейчас здесь, ничуть не радовало его. Но что оставалось делать? Он был свободен, конь его рвался вперед, горячился; по такому знакомому фырканью, мягкой ходе, своеобразной манере скрежетать зубами по железу удил Пир Карам-шах узнал, что он едет на своем арабском скакуне. Значит, и коня ему вернули! Это успокаивало. Но куда они едут? И тут по неуловимым почти приметам, по звездам и чуть белевшей в черном своде небес вершине Тирадж Мир он с облегчением понял — его везут в ближнее селение Hуркала. А там его верные люди. С каждой минутой Пир Карам-шах чувствовал себя увереннее.
Но горечь, вызванная событиями последних дней, не смягчалась. Совсем недавно он, вождь вождей, делатель королей, сам когда-то прозванный «некоронованным королем Дамаска и арабов, верховным проконсулом Британии на Востоке», въезжал в селение Мастудж торжественно, как и надлежало господину, властелину горной страны. У крайних домов селения, спешившись, встречали его сам Гулам Шо, царь Мастуджа, и весь его двор. В царском дворце-сарае он, Пир Карам-шах, принимал посольства государств Востока и Запада. Он решал судьбы стран и, быть может, вопросы мировой политики.
Здесь, во дворце, слепленном из саманной глины и неотесанных каменных глыб, Пир Карам-шах лепил своими руками Бадахшано-Тибетскую империю. Здесь он разрабатывал планы завоевания Туркестана и, сидя на пыльной раздерганной кошме, окруженный верными людьми, замышлял стереть с географической карты мира самое понятие СССР.
Он мнил себя диктатором, великим завоевателем, Александром Македонским, Чингисханом, Аттилой, Тамерланом, итальянским дуче Бенито Муссолини, азиатским Наполеоном… Ему представлялось и во сне и наяву, что он — знаменитый Томас Эдуард Лоуренс — всесилен, что в его власти бросить все могущественные силы против большевиков: армии стран Антанты, русских белогвардейских генералов, японских самураев, чанкайшистов, бухарского эмира, туркестанскую эмиграцию, басмачество, калтаманов Джунаида, Тибет, Афганистан, персидского шаха, всю Англо-Индийскую колониальную империю с сотнями тысяч сипаев, артиллерией, аэропланами, золотом, пуштунскими вооруженными до зубов племенами. Всё он держал в своих руках, все положил на чашку весов истории, весь азиатский Восток с его деспотиями, исламом, индуизмом, буддизмом, феодалами, раджами. Перед ним пресмыкались, ему поклонялись, ради него проливали кровь, безропотно умирали. Он раздавал милости, делал королей, распоряжался миллионами жизней.
И вот теперь, трусливо спасая жизнь, словно базарный вор, вождь вождей бежит из захудалого селения, захудалой столицы никудышного царства, которое не стоит и плевка властителя душ. Бежит без оглядки. События обрушились на него, втоптали в грязь, раздавили.
Его начинало что-то душить… Он бежит, чтобы не погибнуть жалко, глупо. Благородный человек умирает сражаясь. А он бежит. Он ничего не знает, не понимает. Он великий, всемирно известный Лоуренс, игрушка в руках какой-то Белой Змеи, каких-то непонятных, неясных сил, вставших из недр гор. И он ничего не знает… Щепка в потоке… Ему ничего не говорят. Его торопят: «Скорее! Скорее!»
И тут еще от его коня не отстает этот жалкий плут Кхи-кхи, еще вчера грозный распорядитель жизнью и смертью, одним своим зловещим видом напоминавший о виселице. Кхи-кхи вцепился в Пир Карам-шаха дрожащей рукой, дергает стремя и гнусно шепелявит: «Пуговичку, одну пуговичку!» И такого он, белый человек, боялся, и перед таким ничтожеством он дрожал за свою жизнь! Вот ударить его каблуком в лицо. Каблуком, каблуком! И тут же поймал себя на мысли: «Нельзя… Нельзя поднимать шум».
Тряской рысцой бегут лошади. Звенят подковы. Шлепают по щебенке подошвы калош. Господин Кхи-кхи все ноет и ноет про пуговицу. Бренчат во тьме удила. Молчат спутники.
В селении, там, на горе, лают хором собаки. В хижинах ни огонька, ни искорки. И Пир Карам-шах думает: «Мастуджцы спят. Хорошо! Забились в холодные норы и спят». Да, они не видят его бегства… постыдного бегства. Крадучись, он уползает по горным тропам. Уползает, потому что боится за свою жизнь…
Долго в полнейшей тьме они спускались куда-то вниз. Подковы скрежетали по камням, высекая синие искры. И вдруг ночной чистый воздух наполнился сладким, отталкивающим запахом тления. Он делался всё гуще, сильнее, отвратительнее. Он перехватывал горло, не давал дышать. И Пир Карам-шах не выдержал, спросил тихо:
— Что это? Откуда вонь?
— Кхи-кхи! — послышался кашель старика, и рука его задергала ремень стремени. — Воняют так, пахнут ваши, господин. Пахнут и храбрые воины и трусы одинаково, кхи-кхи… мертвые… Ваши гурки тут под обрывом… с того дня… Как упали, так и лежат ваши… Некому предать погребению, едят их шакалы… Или вы слезете с коня и закопаете в могилы, кхи-кхи?
Кровь прилила к голове. Застучало в висках. Его воины, его гурки! Смелые, великолепные, гранатовощекие… лежат на камнях. Нелепая, ужасная смерть… А он и забыл о них. Быстро он забыл своих сподвижников… созидателей великой империи… И надо же, случайная тропинка так беспощадно, жутко привела сюда под утес. И несколько футов каменистой тропы и трупного запаха еще раз напомнили о тщете всех замыслов.
Так и сорвал бы ярость на ком-нибудь. С наслаждением он сейчас ударит этого топчущегося у самого стремени отвратительно хныкающего старикашку Кхи-кхи. Вождь вождей даже отводит ногу со стременем чуть назад, чтобы лягнуть тюремщика прямо в его физиономию, прячущуюся в темноте. Отплатить тюремщику за все: за гнилую солому, за проплесневевшую корку, за вечную темень зиндана, вонь, смрад, за его язвительное «кхи-кхи», за постоянный страх смерти. Чтобы старикашка захныкал уже не так. И тогда!..
И вдруг оказалось, что тюремщика нет. Смутная серая фигура господина Кхи-кхи растворилась неслышно в темноте. Рядом с конем на тропинке его не оказалось.
Под ногами коня уже шумел, ворчал горный поток.
И Пир Карам-шаху осталось возблагодарить судьбу. Он вырвался из селения Мастудж. Выехал благополучно, унес ноги.
Совсем недавно Пир Карам-шах въезжал в Мастудж надменный, могущественный, без пяти минут правитель всей Центральной Азии, вызывающий трепет и преклонение. Сейчас он покинул селение потрепанным волком, ничтожный, преследуемый, дрожащий за свою шкуру.
И даже это можно было бы стерпеть. Мало ли куда поворачивает свое колесо судьба. Нестерпимо, несносно, что верх над ним взяла женщина, нет, девчонка.
И самое горькое — он сам принял участие в сотворении ее, в создании мифа. Они — Пир Карам-шах, мистер
