гнездо людской жизни, но ничего не мог сделать и махнул рукой.
Это было гнездо горьких пьяниц, тащивших в кабак всё, что они заработают, и пропивавших этот заработок целым миром.
Мы подъехали, когда солнце уже совсем село и наступали темные сумерки, к избе старосты, которая была крепче и просторнее других.
Перед избой, на небольшой базарной площади, стояло множество телег. К большинству из них были прилажены рогожные кузова – кибитки.
– Что это? – спросил я у сопровождавшего меня парня.
– А это вишь – собирайся… Завтра, значит, чем свет – в путь…
– Куда?..
– А в Сибирь… Так Петр Степаныч указал…
– И не жаль вам бросать родную землю, матушку-кормилицу?
– Ни! Не жалко… Она нас не кормит.
В это время мы вошли в просторную горницу. В красном углу за столом сидел Нерокомский, староста, несколько дряхлых старцев и урядник.
Как только мы вошли в избу, Нерокомский с радостным восклицанием встал и обнял меня.
Признаюсь, я бы не узнал его – до того он постарел и изменился. Волосы почти совсем седые. Спина согнулась. Лицо в морщинах. Только глаза остались прежние, молодые и светлые.
– Вот где привел Бог увидаться, – сказал он. – Садись! Садись! Гостем будешь…
– А меня, Владимир Павлыч, вы не признаете? И с лавки поднялся какой-то господин, в замасленном полушубке, подтянутом ремнем, с красной, несколько опухшей физиономией, немного полыселый и обрюзглый и порядочно пьяный.
– Нет! Не узнаю, – признался я.
– Не узнаете… Александра Павлова Самбунова…
Я вскрикнул, и в то же мгновение Александр обнял меня, причем я заметил, как сильно от него пахло вином…
V
Нерокомский усадил меня подле себя и с обычным ему добродушием расспрашивал о моем житье-бытье за границей.
Я говорил, все присутствующие слушали и молчали. Одни дремали, другие таращили глаза, и все были очевидно под хмельком, о чем уже свидетельствовали две полуведерные бутыли, почти пустые, стоящие на столе.
Вдруг староста резко приподнялся с лавки и начал истово креститься, а за ним и другие старики тоже.
– Ну, прощай, Петр, – сказал он. – До приятного свиданья!.. Завтра, чем свет… – И он икнул.
Все простились поочередно с Нерокомским и все, пошатываясь, вышли вон.
Урядник подошел ко мне.
– Честь имею представиться, ваше благородие… Урядник… Приземкиной волости. – И вслед за этим протянул мне руку. Я пожал ее. – Командирован Его Превосходительством господином Губернатором сопровождать переселенцев до границы губернии. – И он махнул головой по направлению двери и пошатнулся.
– Больше никаких приказаний, Петр Степаныч, не будет? – спросил он.
И неловко поклонившись нам, пошатываясь, вышел.
– Вот!.. Свиньи дурацкие, – заговорил Александр, когда урядник вышел. – Только бы им палку на палке… и бить палкой.
– Полноте, Александр Павлыч! – махнул на него рукой Нерокомский. – Вот он везде так… ругает по-пустому… Чего же больше, скажите, пожалуйста. Сам Губернатор… Сам вошел в положение…
– Саам!.. – передразнил Александр, который в это время сливал поддонки из бутылей. – Наблюл! Наблюдатель!.. Заслышал, что теперь с переселенцами пошла статья, стала волюшка, так и предписал всех беспокойных, голодных и холодных вытурить из губернии… сам!!! – И он залпом выпил остатки вина.
– Ну!.. Опять пошли с вашим пессимизмом, – сказал Нерокомский. – Что не от нас, то дурно, а что от нас, то хорошо; когда это вы расстанетесь с вашими мрачными мыслями.
– Да, видно, никогда, – сказал он, присев на лавку и стараясь свернуть папиросу, но пальцы его не слушались и он плевал и ругался.
– Что же это, – спросил я, – вы не заехали к сестре, в дом отчий?.. Тайком…
– Чего мне к ней заезжать?.. Старался я ее навести на путь истинный… Да… – И он махнул рукой.
– Слушаю вас, смотрю на вас и глазам не верю, – сказал я. – Вы ли это, Александр Павлыч Самбунов?!! Саша, добрый, ласковый!! Как теперь гляжу на вас, на маленького…
– Ну!.. Вы бы еще вспомнили, какой я был во чреве матернем… Чепухородия!!
Он помолчал немного, покачался и опять начал:
– Жизнь умудряет, милостивый государь… Жизнь анафемская… Чтобы ей ни дна ни покрышки!! Битый горшок… и все черепки проклятые болят и ноют… Под Свенцанами наши мужички-солдатики в бок пулю всадили… В Париже (он говорил с ударением на е) за коммуну приговорили к семи смертям… Едва-едва бежал!.. Даже из благословенной Швейцарии, анафемы, выслали… А по-вашему, благословляй жизнь!.. Да чтобы ей пустая попадья… в… – И он выругался пошло и сквернословно.
– Я думаю так, – вмешался Нерокомский. – Каждый устраивает свою жизнь так, как пожелает. Что посеял, то и пожнешь.
Александр исподлобья, свирепо взглянул на него, и пьяные глаза его резко сверкнули.
VI
– Как же я вот до сих пор?.. Сею, сею, а ничего не могу пожать?
– Оттого, что ты сеешь только плевелы.
– Покорнейше благодарю!.. Ну а ты что же выиграл – пшеничный сеятель?
– Выиграл то, что желал, и радуюсь, и благодарю Господа!
– Юродивый!.. Блаженный простец!! – И он допил остатки вина.
– Ты не поверишь, как сердце радуется, – заговорил оживленно Нерокомский, обращаясь ко мне, – когда видишь, что пропаганда твоя приносит плод; у нас тут есть в Костромской губернии села два-три, такие строгие стоики и аскеты… живущие по правде…
– А ты скажи прежде, у кого это – у нас?.. – перебил его Александр.
– Ну, у нас, у вас, не все ли равно.
– Открыл староверов да штундистов, сектантов разных и радуется… дохлятине заскорузлой… таким же фанатикам, как он сам.
– Александр
