за что не хотела войти в дом, пока Нора не убедила ее, что Истона там нет, и, даже если он придет, Нора ее спрячет. Когда же наконец Рут согласилась и вошла, то она не захотела снять пальто и шляпу и сесть на стул, а опустилась на пол возле кресла Норы и, зарывшись лицом ей в колени, всхлипывая, призналась во всем, рассказала ту же самую историю, которую во время своей болезни, будучи без сознания, уже не раз изливала той же слушательнице. Новым в рассказе было только описание ее странствий в эту злосчастную ночь.
Она так горько плакала и была такой несчастной и убитой, такой пристыженной; рассказывая свою горестную повесть, она во всем обвиняла себя, не пытаясь оправдаться, только повторяя вновь и вновь, что не хотела поступить дурно, и Нора тоже не смогла удержаться от слез.
Она рассказала, что всякий раз, когда видит Истона, ее мучит постыдная тайна, так сильно мучит, что ей все время приходит на ум озеро в парке, и вот наконец созрело страшное решение покончить с собой и с ребенком. Она прибежала к воротам парка, но их уже заперли на ночь, тут она вспомнила, что можно и иначе проникнуть в парк − в дальнем конце его нет ограды, она отправилась за три мили туда и обнаружила, что ограду восстановили, стало быть, и там нельзя пройти. Только тут, столкнувшись с невозможностью осуществить свое намерение, она впервые поняла, как глупо, как жестоко то, что она собиралась сделать. Но хотя она и отказалась от своего первоначального намерения, она сказала Норе, что никогда не вернется домой, она снимет где-нибудь комнату, найдет себе работу; может быть, ей удастся устроиться так, чтобы ей разрешили держать при себе ребенка, если же нет, она станет работать и платить кому-нибудь, кто будет присматривать за маленькой, домой же она не вернется никогда. Ей бы только найти, где на несколько дней приютиться, и она уверена, что заработает себе на жизнь, но домой она вернуться не может, лучше уж бродить всю ночь по улицам, чем вернуться домой.
Было решено, что Рут устроится в маленькой комнатке, где обычно играл Фрэнки, в соседнем магазине купили для нее подержанную мебель. Первые три дня Истон так и не знал подлинной причины ее бегства. Он решил, что возвратилось помешательство, от которого она страдала после родов, и был рад, что Рут у Оуэнов, на попечении Норы, но на третий день вечером, вернувшись домой, он получил письмо, написанное Рут, раскрывшее ему всю правду.
Когда он оправился от потрясения, вызванного содержанием письма, его первой мыслью было разыскать Слайма, но, оказалось, тот покинул город еще накануне утром. Квартирная хозяйка Слайма сообщила, что он сказал ей, будто ему предложили в Лондоне работу на несколько месяцев и он уезжает туда. В действительности Слайм услышал о побеге Рут − о ее побеге узнали почти все, когда муж и Оуэн стали разыскивать ее, − и, заподозрив истинную причину, благоразумно смылся.
Истон не делал попыток увидеть Рут, но побывал у Оуэнов и забрал Фредди. Он сказал, что будет платить миссис Линден за то, что та присмотрит за его ребенком, пока он на работе. Он держался как несправедливо обиженный человек − мысль, что и он виноват в том, что случилось, по-видимому, не приходила ему в голову.
Рут не противилась, когда он забрал Фредди, но потихоньку горько плакала. Через несколько дней она нашла себе работу − помогать прислуге в одном из пансионов на Большой аллее.
Пока Рут была на работе, Нора нянчила малышку, к великому восторгу Фрэнки, который заявил, что это почти так же хорошо, как если б у него появился маленький братец.
Первое время после ухода Рут Истон старательно внушал себе, что не нужно сожалеть о случившемся. Миссис Линден присматривала за Фредди, и Истон убеждал себя, что жить ему теперь будет гораздо легче, поскольку их осталось всего двое − он и сын.
Поначалу, каждый раз, когда он встречал Оуэна, они говорили о Рут, или, точнее, говорил о ней Истон, но однажды Оуэн высказался без обиняков. Он считал, что Истону следует больше винить себя, чем жену. После этого они избегали этой темы, но Истон теперь уж не мог избавиться от мыслей, вызванных словами Оуэна.
Время от времени он слышал что-нибудь о Рут и знал, что она работает все на том же месте, а однажды совершенно неожиданно они встретились на улице. Они торопливо прошли мимо друг друга, и Истон не видел, как на мгновение ее лицо вспыхнуло пунцовым цветом, а потом мертвенно побледнело.
Он никогда не заходил в дом Оуэна, ни разу не передал ни словечка Рут, она тоже ничего ему не сообщала, однако − Истон этого не знал − Рут часто видела своего старшенького, Фредди, − дело в том, что, когда Элси Линден выходила с ним погулять, она частенько забредала к миссис Оуэн в гости.
Шло время, и негодование, которое испытывал обманутый муж, постепенно утрачивало первоначальную горечь. Истон начал подумывать, что, вероятно, в том, что сказал ему Оуэн, содержится некая доля истины, и постепенно в нем росло горячее желание помириться − начать все заново и все забыть, но чем больше он об этом думал, тем безнадежнее и ему казался такой исход.
Истон вряд ли это понимал, но желание помириться у него возникло исключительно из эгоистических соображений. Деньги, которые он зарабатывал, просто таяли в руках, к своему удивлению, он обнаружил, что живется ему вовсе не так уютно и хорошо, как раньше; с наступлением зимних дней дом выглядел все более одиноким и мрачным. Иногда, когда Истон бывал при деньгах, он искал забвения в компании Красса и других постоянных посетителей «Крикетистов», но почему-то больше не получал от общения с ними прежнего удовольствия, как бывало, когда эти беседы представлялись ему настолько увлекательными, что он почти забывал о существовании Рут. Сейчас это казалось ему странным.
Однажды вечером − это было недели за три до рождества − Истон и Оуэн шли вместе домой с работы, и Истон впервые вернулся к их прошлому разговору. Говорил он свысока, весь его вид и тон подчеркивали, что он считает себя необыкновенно благородным. Он готов простить ее, сказал он, если ей захочется вернуться, но о ребенке этом даже речи нет. Его можно отправить в приют для сирот или еще в какое-нибудь подобное заведение, только он боится, что Рут
