Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 105
30 октября немцы потребовали от юденрата организовать вывоз молодых, здоровых мужчин в трудовые лагеря. Руководитель юденрата доктор Парнас отказался это делать и был расстрелян. На первый план в юденрате выдвинулся заместитель Парнаса доктор Генрих Ландесберг, решивший спасти свою жизнь или хотя бы своего сына ценой безоговорочного подчинения оккупанту (кстати, его сын выжил, он – нет).
В ноябре на улице Яновской был создан принудительный трудовой лагерь, превратившийся потом в лагерь смерти, прозванный яновским. В нем погибло около двухсот тысяч человек[71]. Среди них, скорее всего, мог бы оказаться и Станислав Лем, если бы угодил в гетто и был бы схвачен ещё во время осенних набегов.
В марте 1942 года выдвинулся первый транспорт в концлагерь Белжец. Немцы потребовали от юденрата отобрать всех евреев, которые нетрудоспособны по здоровью или возрасту. Это самая поздняя возможная дата смерти «дяди Фрица» и «тёти Берты».
Самюэль и Сабина Лемы в этот момент должны были уже быть в каком-то безопасном месте, потому что эту облаву они бы точно не пережили. Налёт организовали не немцы и не украинцы, которых довольно легко можно было обмануть или перекупить, это были евреи, отчаянно боровшиеся за собственную жизнь. Таких трудно подкупить.
До июня 1942 года во Львове осталось около семидесяти тысяч евреев. Немцы ускорили истребление, используя каждый раз всё более изобретательные и ужасные методы. Недовольные работой еврейской полиции, 24 июня они организовали в гетто собственную облаву. Убили несколько тысяч человек. «Женщин голыми вытаскивали ночью во двор и спускали собак, которые их разрывали», – писал Ян Роговский[72].
Это было вступление к «большой еврейской операции», результатом которой станет смерть летом 1942 года нескольких десятков тысяч евреев в гетто. Большинство было убито не в газовых камерах, а в операциях, напоминающих произошедшую 24 июня – во время облав огромных масштабов. Пойманных сопровождали или в яновский лагерь, или непосредственно «на Пяски», то есть к подножию Кортумовой горы в окрестностях Львова. Там их расстреливали – прямо в оврагах или общей могиле – на такой высоте, чтобы окрестные жители видели, как с горы стекают ручьи крови, вливаются в реку, текущую через весь Клепаров и впадающую в Полтву[73].
2 сентября немцы казнили полтора десятка членов юденрата, в том числе доктора Ландесберга и офицеров еврейской полиции. Их повесили на балконах штаб-квартиры юденрата. Свидетели писали, что немцы специально использовали тонкие верёвки, чтобы жертвы обрывались и падали ещё живыми на брусчатку. «Истекающих кровью, с насмешками и побоями их вешали снова»[74]. Немцы предъявили уцелевшим членам юденрата счёт за покупку верёвки и потребовали вернуть деньги.
Где во всём этом Лем? Скорее всего, он все ещё в Rohstofferfassung. Бересь описывает, что Лему удалось изготовить так называемые «хорошие» бумаги. Формально он был трудоустроен как Automechaniker und Autoelektriker, и естественно, его квалификация была, как он сам говорит, мизерной. Единственным основанием были любительские (так называемые «зелёные») водительские права, полученные ещё до войны, и обучение у мастера. Как звали того мастера, сейчас сложно сказать, потому что у Береся его имя звучит как «Тадеуш Солякевич», а у Фиалковского «Тадеуш Сулякевич». Оба автора записывали интервью на слух, а Лем подтвердил обе версии. Сегодня некого про это спросить. В романе «Среди мёртвых» он во всяком случае представлен как «Тадеуш Полякевич».
В обеих версиях (а также в романе) заметно уважение, каким автор одарил того, кто посвятил его в тайны карбидно-ацетиленового сгорания. «Тадеуш Сулякевич, который обучал меня этой профессии, выходил на улицу, брал пятикилограммовый молот и спрашивал: «Это сварной шов?» Удар и весь приваренный корпус распадался», – это у Фиалковского. А у Береся искренне: «чему-то в конце концов я научился, но сварщиком был весьма скверным».
В романе есть похожая сцена:
«Работа в гараже шла в нормальном режиме. Вильк сваривал металлические перекладины, которые должны поддерживать расширенную раму нового грузовика. В глубине темных защитных очков сварка выглядела как ритмично пульсирующая звезда. Обе руки парня – левая держала проволоку, а правая – горелку, – дрожали в нескольких сантиметрах от пламени с разных сторон. Брызгая искрами, жидкое железо заливало стыки, а пламя задувало его в самые маленькие щели. Когда Вильк встал над дымящей ещё рамой, появился Полякевич с двенадцатикилограммовым молотом и двумя ударами развалил все перекладины. Сварочные швы были перегоревшими.
– Я этому тебя учил?
Выругавшись, пан Тадеуш пошёл в канцелярию за папиросами».
Герой романа Кароль Владимир Вильк учится быстрей Лема. Потому что Марцинов и Полякевич хвалят его успехи. Вильк, как и Лем, любит машины, но в его случае эта любовь взаимна (вся последующая жизнь Лема – это история несчастливой, невзаимной любви к разным устройствам).
«Вилька заинтересовали привезённые запчасти. Он незаметно отложил себе некоторые, ибо раздумывал создать на чердаке маленькую лабораторию», – это уже Лем писал про себя, потому что Бересю и Фиалковскому он вспоминает, что в Rohstofferfassung он продолжал своё довоенное увлечение – конструирование собственных машин.
В обязанности Лема входил сбор твёрдого сырья с разбитых советских танков и самолётов, что немцы свозили на территорию Восточной Ярмарки, которую оккупанты приспособили под казармы Люфтваффе. Мешочки с порохом и патроны он передавал какой-то подпольной организации, про которую ничего не знал, так он говорил Бересю и Фиалковскому. Вероятно, речь шла про Армию Крайову, так во всяком случае запомнил Владислав Бартошевский (и это, скорее всего, так, потому что польское коммунистическое подполье во Львове было очень слабым).
Лем также снимал какое-то оборудование, не нужное подполью, такое, как авиагоризонт и спидометр, с самолётов, потому что ему просто была интересна их конструкция (его при этом безумно веселила надпись на приборах: «Made in Germany»). Однажды он ради шутки взорвал снятую с танка дымовую шашку, а как-то закинул в печь пакет с порохом. «Был такой дьявольский взрыв, что каминная труба вылетела из стены, а мы все походили на негров […], а у ворот проходил немецкий часовой!» – рассказывал он Бересю.
Не хватает достаточно точных данных, чтобы описать степень сотрудничества Лема с подпольем. Сложно сказать, почему в разговорах с Бересем и Фиалковским он не даёт название конкретной организации. Почему кто-то должен был до 1989 года скрывать свою связь с АК (если это, конечно, была АК)? Может, Лем просто не был на сто процентов уверен, поэтому не хотел обманывать читателей? С Бартошевским он лично разговаривал, не надеясь, что этот разговор через четверть века будет передан журналисту. И действительно, именно потому, что разговор с Бартошевским – это уже пересказ, к нему следует подходить осторожно. По мнению Бартошевского, связными Лема с подпольем были «школьные товарищи» – это очевидная ошибка, это должны быть гимназисты. И, скорее всего, один гимназист, потому что основой конспирации является сведение к минимуму круга посвящённых.
Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 105
