И глаз да глаз за всем этим хозяйством нужен, так как стоит зазеваться, и вчерашний друг превращается в акулу, с кровью отдирает «свой» кусок, забыв о том, что еще совсем недавно он был принят в сообщество по-дружески, без штанов и черного Мерседеса. Такие вчерашние «друзья» страшнее всего: знают много, как о бизнесе, так и о тех, кто им руководит. Законы бизнеса суровы: если что-то плохо лежит, всегда найдется охотник оттяпать это плохолежащее. Не может сам, значит, продаст тему бандитам, которые за ценную информацию готовы щедро платить.
В общем, клубок змей, в котором нет своих, только чужие.
Выходя от Катерины, Васильев тут же забывал, что есть мир, в котором тихонько проживает его любимая женщина, с серым полосатым котом и цветами, пахнущая до головокружения ванилью. Мир, в который шагал Васильев прямо из ее парадной, был если не враждебным, то очень опасным. И самое страшное, в нем почти не осталось тех, кому можно всецело доверять. Макс — друг детства, считай, последний, от кого Васильев не скрывал ничего.
— Леха, очнись! Ты где? — Макс подергал Васильева за рукав.
Они летели в Сибирь. За оставшуюся до Нового года неделю надо было сделать невозможное: тем, кто поднимал хвост на нефтеперерабатывающее предприятие в Первомайском, надо было этот хвост прижать, да так, чтобы впредь больше никогда не поднимался. Ребятишки обнаглели до того, что не стеснялись открыто предлагать за бизнес сущие копейки. Да и угрозы, которые начали получать Васильев с Копыловым, были не пустыми: у Макса прямо под окнами его питерской квартиры взорвали машину, а на Васильева напали поздно вечером в подъезде собственного дома. Правда, нападавший не ожидал получить мощный отпор и сам едва ноги унес. Но это были предупреждения, не обращать внимания на которые было нельзя.
— Где-где… С тобой! — Откликнулся Леха Васильев. — А лучше бы был, знаешь, где?…
— Догадываюсь, — усмехнулся Макс. — Ты так и не рассказываешь ничего о том, где пропадаешь в Питере. Кто такая?
Васильев с хрустом потянулся, пошевелил затекшими плечами.
— Да что рассказывать… Попал я. Слушай, я даже не думал, что такие еще есть. Ты Леру помнишь? Так вот, она в наших отношениях думала только о себе. А я вообще должен был думать за двоих. А Катька… она какая-то… ископаемая. Она очень хорошо понимает предназначение женщины. Она для меня — все. Я себя не узнаю. Ей богу! Я рядом с ней себя каким-то котенком чувствую.
— Вернее, «чуЙствую»! — поправил сам себя Васильев.
— Что? — не понял Максим.
— Да она меня все время передразнивает. Она русский язык знает хорошо, а я… ты же знаешь, «троечку» мне наша незабвенная Алла Михайловна по русскому ставила только потому, что ей жалко было маму мою. Она сама так говорила. А вообще-то, по ее словам, у меня хроническая безграмотность. Ты ржать будешь, но, оказывается, есть даже такая болезнь. Забыл, правда, как это называется. Это как-то с мозгом связано, особенности такие. И вроде страдают этим всякие разные особы голубых кровей! Ну, у меня с кровью все в порядке — рабоче-крестьянская с примесью монголо-татарской и еврейской, куда же без этого! Но вот судя по диагнозу, мы есть Царь!
— Ладно, царь! — Ухмыльнулся Максим. — Делать-то что будем? Судя по всему, наш Первомайский всем поперек горла встал, и ребята местные не успокоятся, пока не схавают его.
— А вот это видели? — Васильев сложил здоровенную фигу. — Нет, Макс, Первомайский они не получат. Мне он карман не тянет. Есть одна комбинация в голове. Если мы грамотно над ней поработаем, то есть надежда, что все без войны обойдется. Слушай…
* * *
Катеринин кот Наполеон целую неделю просто умирал от ревности, когда хозяйка у него на глазах ласкала чужака по имени Кешка. Она чесала у него за ухом, оглаживала полосатые бока и приговаривала при этом, что скоро приедет его «папа». Кот благодарно урчал, зажмуривал глаза и заваливался на бок. Вел он себя благоразумно: в чужую миску не заглядывал, быстро разобрался, какой горшок «хозяйский», а какой — «гостевой», и когти о чужой коврик не точил. И скоро оба кота очень мирно могли лежать на одном диване и даже пробовали вдвоем гонять по квартире игрушечный мячик. Вот только на ночь спальные места были четко определены. Наполеон, как всегда, когда ему позволялось спать ночью в комнате, устраивался на подушке, а то и прямо на голове у Катерины, а Кешка ложился у нее в ногах — у батареи парового отопления. Внезапно ударили морозы, и в квартире было прохладно, поэтому ребята согревались, как умели.
Катерина мерзла по утрам на остановке в ожидании нужной маршрутки. Они шли одна за другой, но были заполнены под завязку. На некоторых красовалась наглая надпись — «Можно стоя». При этом, хоть сидя, хоть стоя — цена одинаковая. Тридцатник в один конец.
Если подождать, то можно было поехать на автобусе. Правда, в этом сарайчике было холодно, как на улице, и он тоже был битком, но и проезд стоил меньше. В общем, вариантов два: стоя, тепло и дорого, или стоя, холодно и дешевле. А вообще ехать надо было на том, что быстрее придет и остановится, потому что утро «радовало» сюрпризами на дороге в виде многочасовых «пробок». Простаивая в них, Катерина с тоской вспоминала свои немногочисленные поездки с Лехой Васильевым. Ему на дороге, как он сам говорил, всегда «улыбалось»: город он знал хорошо, маршруты выбирал самые короткие, умудрялся лихо объезжать все «пробки».
27 декабря автобус, в который Катерина влезла на остановке, как будто издевался над пассажирами. Скрипя и качаясь, словно пьяный дворник, он неспешно катил к метро. Впереди с такой же скоростью двигались два ряда машин. Самые шустрые пытались проскочить по обочине дороги, но при этом еще больше застревали: за ночь намело столько снегу, что транспорт буквально тонул в сугробах.
Катерина держалась за поручень, ограждающий кабину водителя от всего остального мира. Водитель, поминутно тормозя, матерился вполголоса, проклиная дорогу, частников на «жигулевских ведрах» и на «крутых тачках», «весь этот город, будь он неладен, и всю эту работу». Он громко переговаривался с кондукторшей — упитанной девицей, восседавшей рядом с ним. Водитель был не русский, из тех, о ком говорят «лицо кавказской национальности». Хотя он вполне мог оказаться и узбеком, и таджиком. Ему было холодно и неуютно в этом северном городе. Он крыл его в сто этажей, но понимал, что этот город и эта работа дают ему зарплату, которую в теплых краях ему никто не предложит. Кондукторша в короткой куртке и джинсах, обтягивающих ее могучие телеса, судя по всему, мороза не боялась: между джинсами и курткой по последней молодежной моде белела полоска голого тела. Она поддакивала водителю, и он в знак солидарности радостно скалил зубы, плотоядно поглядывая на нее. Все, даже самые кратко-временные остановки, водитель использовал по назначению: он протягивал свою волосатую лапу и обследовал аппетитные округлости барышни. Она капризно надувала губки и изображала недовольство. Невооруженным глазом было видно, что она ломала комедию. Ей было приятно внимание старого ловеласа, и девица хорошо знала анекдот про то, что надо сопротивляться.
