В центре – стол, уставленный полупустыми стаканами. За ним несколько человек, среди которых сразу – в ослепительно-белом параллелепипеде дымного воздуха – в проеме воздуха – я вижу Неандертальца. Львиная голова немного откинута назад, яркое лицо заштриховано недельной небритостью. Его фигура кажется очень крупной, крупнее и выше остальных, и мне становится сразу ясно, кто он. В мифах это называется «культурный герой». Когда мы жили вместе, вблизи с такой определенностью мифологичность эта не высвечивалась.
Неандерталец делает шаг к Д., пожимает руку, еще не заметив меня. Заметил. На его лицо падает какая-то офортная тень. Гойя. Чудовища (по крайней мере, летучие мыши) неслышно пролетают надо мной.
«Ты? Привет».
А я ничего не могу сказать. Я просто опускаю голову.
(антиполынья)
Чтобы выговорить слово, нужно увидеть зеркальный ему кусок молчанья. Когда ты вообще не говоришь, ты не молчишь: ведь молчание – это тоже форма речи, это не отсутствие ее, не полная и кромешная пустота. Это все-таки «да» и возможность заговорить, это пауза, это музыкальная фраза. Никогда молчанье не бывает немо. И оно совсем не очевидно. За ним тоже стоит поохотиться, как за тяжелыми словами. Оно не берется из пустоты, оно прячется где-то в природе. Выслеживать его нужно осторожно. Блуждая, а потом затаившись. Может быть, долго. Пока оно там занимается своими делами, забывая одно и выталкивая другое.
Молчание может обнаружиться как такая совершенно твердая и прозрачная антиполынья посреди реки. Если можно к молчанью отправиться вплавь, то стоит это сделать. А можно подождать, пока скует всю реку. Тогда кажущееся холодным молчанье мелькнет всеми цветами спектра.
И все же в чем-то молчанье опровергает законы физики. Оно не ниже речи, уже нулевой по Цельсию. Оно стоит, и в то же самое время чешуйчатые подлинники поднимаются из глубины молчанья.
(сама)
Как странно смотреть на это обжигающее, как хлыст (ну разумеется!), лицо, и помнить что-то невозможное, безумное, к чему сейчас нет доступа, и, наверное, хорошо, что это так, потому что там на мягком «любовь» ребром стоит твердое «власть», против которой мы все и хотим, и хотели, и будем хотеть бороться.
Невозможна тоска по насилию. Так ли это?
Невозможна любовь как насилие. Так ли это?
Невозможно забуряться дальше и дальше в жизнь жертвы, увеличивать и увеличивать трату. Невозможно хотеть, чтобы тебя ударили, чтобы наконец заглушить отчаянье от догадки о том, что это – только – твоя трата. Невозможно хотеть, чтобы это было еще сильнее.
Ты – преступница. Это – именно твоя форма, твоя игра, твоя ответственность.
Эрос обнимает Танатоса. Да, вот уж чего не нужно – это жалости к себе. За свое самоуничтожение ты отвечаешь сама.
Уровень 24
(функциональная фраза)
Д. уводит меня кормить (он ничего на самом деле не знает). Неандерталец выходит покурить.
(капуста)
Мы садимся за столик. Д. хочет выглядеть умным. Я держу свой ком при себе, а он говорит действительно тонкие вещи. Он рассказывает о Гутенберге и шинковке капусты, и я вижу, как скромно сдерживающий закрученную силу, ослепительный вилок занимает уже треть стола, и для того, чтобы справиться с ним, нам придется взять тесак. Я вижу красоту великолепных слоев, ничего не подозревающих о зеркалах и свинце, о литерах и обратных им формах, лежащих тесно и все же с некоторым воздухом, уважительных к друг другу. Растения не танцуют и не бегут, почти все они не ловят, но интенсивно впитывают – и это дает им раннюю зрелость, в отличие от нас (думается во мне). Растения не отвлекаются от роста, от своих прямых задач. Обреченный вилок лежит с достоинством.
Он рассказывает о засолке капусты.
«Нож нужно держать слегка на весу, – сообщает Д. – Довольно скоро разболятся мелкие мышцы между большим и указательным, заноет запястье, устав контролировать толщину этих кружев, которые, чем тоньше, тем сильнее теряют белизну, становясь прозрачней». [Я1/2 – внутри себя: абстрактней и безнадежней; в них что-то есть уже и от бумаги]. «Потом – Д. продолжает – надо их скрещивать с крупно натертой морковью, заставляя насильно кидаться в короткие алые объятия под допингом мелкой соли. Капуста – это авангард. Капустный срез. Тогда поп-арт – это кислая капуста».
(глюк)
Я больше не могу этого слышать. Я растерянно оглядываюсь.
За соседним столиком – утренний старик, который преследует меня. Ошибки быть не может. Старик сидит в брезентовой куртке и высоких – за колено – доисторических рыбацких сапогах. В рюкзаке у него сверток с трупом крота. А велосипед, вероятно, припаркован у входа – мы его не заметили. Кто же он?
Температура моего мозга достигает определенной отметки, и, хотя я этого не хочу, считывание внутренней речи выбранного лица включается автоматически. Я разворачиваюсь спиной.
Я не знаю, как мне выдержать все эти голоса. Все эти времена.
(все течет)
– Что ты будешь есть? – спрашивает Д. – Пить будешь? И, быть может, что-нибудь на десерт?
– А, что? На десерт у них, должно быть, Гераклит и ситро.
– О Боже! Выживут из ума не только любовники.
(приманка)
«дырявые сапоги, но удобные, спасибо соседу, который уехал в такие места, где эти еще довольно ходкие сапоги, должно быть, уже не пригодятся, дырки не в счет, их можно законопатить и самостоятельно, с помощью моментального клея, с какой-то точки зрения все у нас моментально, даже когда кому-то кажется, что, напротив, монументально. хотя я не понимаю, почему в тех местах (я думаю, у соседа был выбор, таких мест, должно быть, немало), совсем нет воды, я не понимаю этого, но ведь есть события и места, которые могут быть и не предназначены для нашего понимания. но я не хочу впустую рассуждать об этом, я просто надеваю сапоги соседа, оставленные мне впопыхах, и отправляюсь к реке. она протекает… нет, протекают трубы, а она стремится и летит, стремительно летит куда-то прочь от города и в то же время остается здесь, убегая прочь, и мне это близко, я сам таков: стремлюсь куда-то вне, но остаюсь, потому что не могу покинуть то немногое, что все же полюбилось, быть может, случайно, быть может, насильственно, быть может, из жалости к его нищете и тщете, настолько беспокойной. что поделать, это уже произошло – и есть что-то комично рыцарственное в том, чтобы присягать всему этому неприветливому и невзрачному, стоя на дрожащих стариковских ногах, в дырявых дурацких рыбацких ботфортах, на берегу реки. я – приманка не для рыбы, я – охотник не за судьбой. все это уже мимо, мимо.
я делаю шаг с пологого берега. ледяная вода стучится к моим костям, норовит просочиться сквозь латки, проницательная и беспристрастная. я осторожно спускаюсь. меня интересует глубина».
Так думает старик.
