Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 68
– Пей! – силой заставил выпить полчашки водки. – Спи!
Марина уткнулась в подушку. Плечи дрожали – плакала. Плакала как ребенок, всхлипывая и шмыгая носом, горько и безнадежно. Лёшка присел на табуретку, допил, что осталось в бутылке, как воды хлебнул. Потом, наконец, оделся сам. Собрал мокрую одежду, вынес в сени – займется ей потом, завтра. Вспомнил про этюдник, куртку… сапоги где-то там! Послушал – вроде притихла. Спит? Ладно. Пошел собирать разбросанное барахло. У калины увидел Сашку:
– Эй, Пушкин! Сбегай, брат, мамку позови! Пусть в огород выйдет. Скажи, Леший зовет на минутку.
Татьяна вышла, вытирая руки фартуком.
– Ой, привет! Ты чего?
– Да тут, понимаешь…
– А ты не знаешь, куда Маринка подевалась? Я думала, поможет бруснику перебирать, а ее нету! К тете Маше, что ли, пошла?
– Да я как раз об этом…
– Ну?
– Слушай, тут так получилось… Маринка в реку упала… нечаянно. Вымокла вся. Она там… у тети Маши… того… сохнет.
– В реку упала! Да ты что?! Как?
– Поскользнулась и…
– А чего у тети Маши-то?
– Там ближе было… Ты вынеси мне одежду какую-нибудь, я отнесу.
– Ладно, сейчас.
Татьяна повернула было к дому, но на ходу вдруг остановилась. Он даже по спине ее понял – догадалась. И точно: вся побелела!
– Ты… Ты что тут мне! Поскользнулась?
– Ну, Тань! Ну, не поскользнулась.
– Господи! Где она?
– У меня она, спит. Тань, успокойся! Все хорошо уже!
– Хорошо?..
– Я водки ей дал. До утра проспит, потом придет.
– Ты ее вытащил, что ли?!
– Мимо шел.
– Мимо шел! Господи! Это ты виноват!
– Я?
– Ты! А кто еще? Кто ей всю душу вынул разговорами своими? Да как ты жила с женатым, да о чем ты думала! Да-да! Рассказала она мне. Пришла тогда и говорит: «Все правильно, я это заслужила». Праведник хренов! Спрятался тут от жизни, сидишь, картиночки лепишь! Учишь всех, как правильно, как неправильно! А сам!..
– Тань, я пьяный был.
– Пья-аный? Вот и не пей больше! Что у пьяного на языке…
– А ты?! – заорал он. – А ты какого черта сюда ее притащила? В глушь эту? Да тут здоровый с катушек съедет, мать твою!
– Ладно, не ори! А что делать-то было? Одну там оставить – тоску разгонять? Ты видел, какая она?.. Ой, ты прости, прости, Леший! Ты ей жизнь спас, а я ору на тебя, дура! Я Серёжке ничего говорить не стану. Скажу – гуляет поздно. Он и не заметит. Стой тут, сейчас принесу одежду.
И ушла, всхлипывая.
Обратно Лёшка еле дошел – ломило все тело так, словно целый день камни ворочал. По дороге вспомнил, что еще кисти отмывать – и застонал. Потом лег на пол, на старый кожух – Марина скинула его, согрелась видно. И заснул, как в воду канул.
В черную воду…
Черная вода, вязкая, жадная – хватает скользкими ледяными руками, тащит вниз, лезет в горло, и воздуха почти больше нет. А сквозь черноту – бледное сияние, как от луны. Это – Марина! Это ее лицо светится. Холодное, мертвое – на самом дне. А глаза – живые, смотрят, смеются. Приближаются. Как же? Как же она под водой – и смотрит? Ведь когда вытащил – закрыты были глаза? Или нет? Серебряная струя обвилась вокруг тела, спиралью поднялась вверх, и, как рыба, плеснув хвостом, исчезла, обдав холодом еще более жестоким, чем черная вода. Холодом – и смехом: женским, ледяным, злым…
Лёшка проснулся от этого смеха, как от толчка, сел – солнце жарит прямо в окно, галки орут. Не сразу вспомнил, почему на полу. Потом встал, умылся. Прислушался – Марина спит, постанывая. Подошел, посмотрел – волосы торчат вихрами, лицо опухло. Вспомнил, как ударил ее вчера, поморщился. Ах ты, господи! Стараясь не греметь, полез в подпол, достал кастрюльку с похлебкой, разогрел на плитке. Есть хотелось чудовищно – пока грелось, горбушку хлеба сжевал.
Марина завозилась, просыпаясь, закашлялась.
– Проснулась? Доброе утро.
– Доброе утро. – Голос хриплый, сорванный вчерашним криком.
– Там одежда твоя. Одевайся, я выйду.
Когда вернулся, она сидела на топчане, сложив руки на коленях. Ждала дальнейших указаний.
– Умыться там… и все такое… налево в сенях.
Ушла, вернулась, посвежев. Волосы мокрые – видно, пыталась привести в порядок.
– Садись! Есть хочешь?
Кивнула. Лёшка пододвинул миску, щедро плеснул похлебки, дал ломоть хлеба.
– Пахнет вкусно… – сказала Марина.
Заработала ложкой. Глаз не подымала. Потом вдруг задрожала ложка в руке, застучала по миске – бросила ложку, обхватила себя руками, глаза полыхнули ужасом и безумием. Вспомнила. Лёшка догадался и вскочил, подхватил за трясущиеся плечи, прижал к себе, стал гладить по голове, по спине, бормоча какие-то нелепые глупости. Марина вцепилась в него, словно пытаясь спрятаться, а он прижимал все крепче и крепче хрупкое тело, чувствуя под ладонью сквозь тонкий свитер ее лопатки – как прорезавшиеся неоперенные крылышки – и колкие позвонки:
– Ну вот, ну вот… все хорошо… маленький мой… все прошло… все хорошо…
Она постепенно успокаивалась, слабела судорожная хватка тонких пальцев – он отстранил ее слегка, взглянул прямо в лицо: бледная, осунувшаяся, круги под глазами, но глаза… глаза были живые!
– Отпустило?
Кивнула. Погладил ее по голове, по мягким смешным вихрам и сказал, вдруг вспомнив дочку – аж в сердце кольнуло:
– У кошки – боли, у мышки – боли, у Марины – пройди!
И улыбнулся. Марина тоже улыбнулась – неуверенно, словно позабыв, как это делается. А он все держал ее за плечи – никак не мог отпустить. Держал как добычу, отнятую у смерти. Добытый в бою трофей, улов речной. Держал и смотрел в прозрачные серые глаза, на светящуюся бледную кожу с тонкими жилками, на потрескавшиеся губы: под его взглядом лицо розовело, а глаза наливались темной синевой – так синеет перед грозою летнее небо. Акварель…
И невольно лезли в голову вчерашние картинки – как раздевал, как растирал водкой, как отбивалась слабыми руками. Видел опять белую в синеву кожу с пупырышками смертного озноба, нежную грудь с замерзшими сосками, темные волосы внизу живота…
Он стиснул зубы. Отпусти ее! Отпусти сейчас же! Потому что… невозможно.
И как со дна озера, из темных глубоких вод поднимается к солнечной глади медленная рыба, проявляясь серебром в черноте – проявлялось в ее глазах понимание. И, не говоря ни слова, взглядом – разрешила. Как будто сказала: «Ты хочешь? Так возьми».
И уже представив, как это будет, он понял: нет. Нельзя. Неправильно. Потому что потом – не простит себе. Никогда. Потому что – из благодарности, из сострадания сейчас подает. Чтобы живой себя почувствовать. А ему этого мало.
Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 68
