– Понимаю вашу иронию и разделяю ваши чувства на этот счёт. И, разумеется, не стану утаивать от вас и это. Был двойник. Торнтон, по его словам, много лет искал человека, похожего на него. Как художник, как человек, способный видеть своим одарённым оком больше простых смертных, вроде вашего покорного слуги, он наверняка привередничал в выборе. Он сказал, что нашёл на помойке совершенно безнадёжный экземпляр, который не достоин быть даже его тенью, не говоря уже о том, чтобы бросить тень на его доброе имя своим присутствием в пространстве и времени. Оговорюсь ещё раз: я не согласен с такой оценкой, полной презрения, и прежде, естественно, не догадывался об этом. Но, согласитесь, гении нередко переступают черту… Так вот, я был в шоке, когда услышал его голос. Не называясь, он попросил меня спуститься и поехать с ним. Я повиновался его голосу: собачий рефлекс во мне сильнее разума. Торнтон сам был за рулём. Какое-то время он не говорил ни слова, давая мне опомниться. А я – может быть, это смешно – всё время приглядывался: он или не он. Он остановил машину за городом. Мы вышли, и тут же он говорит: «Ну, как ты живёшь, Мо?» Встречаются двойники. Но после того, как он назвал меня Мо, все сомнения отпали. Мо, Ли – это его придумка. Мне она так понравилась. Я чувствовал себя другим человеком. Он был добр ко мне. Всегда… Тут он и объяснился со мной по поводу двойника. Потом он предложил мне то, что обещал много лет назад, – уйти с ним в страну, где предатели детства не в почёте. Я никогда не понимал этого. Я только мечтал, как мечтают все дети, когда им рассказывают сказки… Я предал эту мечту. Я отказался пойти с ним, сославшись на то, что я не один, что у меня семья: жена, дочка. Но он был непреклонен. Он назвал меня предателем детства… Он прав: я предал собственное детство, которое он подарил мне. Когда я размышляю над этим, нахожу для себя лишь одно оправдание: уйди я с ним, я предал бы собственную дочь, которую люблю больше всего на свете. Но в тот момент было и другое: мне вдруг показалось, что он сумасшедший. Наверно, это лишний раз подтверждает слова, сказанные когда-то им: «Странно: дети становятся взрослыми и предают своё детство. Себя». Я… я предал детство…
Тимоти Бейл заплакал. Через минуту он продолжил свой рассказ.
– Ли… простите, Торнтон обнял меня и попросил подумать ещё… обнял и попросил. А я за минуту до этого подумал, что он сумасшедший. Я ещё раз сказал ему про дочь. Тогда он сказал, что довезёт меня до гостиницы. По дороге с ним случилась истерика. Сначала он разрыдался. Потом стал хохотать. Потом ударил меня каким-то предметом по голове. Я очнулся на обочине дороги. Мне помогли какие-то люди… Я не обижаюсь на Торнтона. Он любил меня… как сына…
Долго длилось молчание.
– Простите, – обратился Бейл к Кристин. – Я заметил, что вы поглядывали на картину.
– Да. Признаться, от неё веет чем-то жутковатым. Вы не согласны со мной?
(Лица. Искажённые лица. Искажённые до той степени, когда трудно воспринимать их как человеческие. Скорее, жуткие расплавленные маски. В глазах, едва распознаваемых как человеческие, – боль, ненависть, отчаяние. Люди – во власти силы, которая уничтожает их в эти мгновения. Десятки, сотни людей. И ни признака надежды на спасение. Эта гибель – на фоне прекрасных гор, необычно окрашенного неба. Но вечность не для этих обречённых людей. Над всем этим как бы висит перо. С его острия свисает свежая капля краски. Другой конец пера упирается в вершину горы. Прямо над ней – густая тёмная туча. А выше, над тучей – зеркальное отражение этой горы.)
Бейл усмехнулся. В его глазах блеснула живая искорка.
– Это особая картина. Можно сказать, я спас её. Торнтон часто писал в состоянии исступления. Но в тот раз он был за гранью. Не знаю, как передать это словами. Он словно уходил куда-то, а когда возвращался, торопился писать. Торопился запечатлеть на холсте то, что видел мгновением раньше.
– Почему же на картине перо, а не кисть художника? – в недоумении спросил Дэниел. – Сюда явно напрашивается кисть Торнтона.
– Браво, молодой человек! – взвизгнул Бейл. – Вы попали в яблочко!
Бейл встал.
– Я продолжаю и отвечаю на ваш вопрос. Когда Торнтон наконец вышел из транса и, так сказать, со стороны обозрел свою новую работу, он выкрикнул в изумлении… что бы вы думали? Он выкрикнул: «Где моя кисть?!» и, схватив нож, стал уничтожать картину. Не знаю, удовлетворит ли вас такой ответ Торнтона. Другого, увы, у меня нет… Я бросился к нему и умолял его не портить картину. Он подарил её мне.
Бейл снова сел в кресло.
– Власть слов и слёз, – прочитала вслух табличку под полотном Кристин.
– Торнтон больше никогда не возвращался к этой картине. Название ей дал я. Но оно не моё. Когда он писал её, он всё время что-то выкрикивал, вряд ли даже слыша себя. Эти слова, власть слов и слёз, звучали пронзительнее всех остальных. Они звучали как приговор… Простите, я, кажется, увлёкся. Не хотите чего-нибудь выпить?
– Нет, спасибо. Нам надо ехать, – ответил Дэниел.
– Если позволите, задержу вас ещё на минутку. Вы не пожалеете об этом, – сказал Бейл и поднялся.
Он подошёл к стене, на которой висела картина, и, прислонив ладонь к узору на обоях, легко надавил на него – дверца потайного шкафчика в стене открылась. Он взял с полки две вещи: глобус (Дэниел сразу узнал детище Буштунца) и тетрадь.
– Это принадлежит вам, – сказал Бейл, отдавая вещи Дэниелу. – А во мне остаётся стыд за прошлое и благодарность за встречу с вами. И знайте: Тимоти Бейл всегда к вашим услугам.
Дэниел заметно разволновался. Принимая вещи дедушки, он вдруг почувствовал, что должен протянуть этому человеку руку.
– Спасибо вам, – прошептал Бейл, пожимая руку Дэниела двумя своими.
* * *
Когда «Хонда» втянулась в бег, а эмоции молча отхлынули, Дэниел сказал:
– Знаешь, Крис, я хорошо вспомнил тот день… день смерти дедушки. А когда Бейл отдал мне его тетрадь, мои руки вспомнили, почему-то, как приняли от дедушки бумажный комочек. Как же я мог забыть?.. А ведь это та самая вещь (я не знаю, пока не знаю, что это), это та самая вещь, которую жаждал заполучить Торнтон.
– Так ты держал её в руках?!
– Держал бумажный комочек – вещь была внутри.
– И ты совершенно не догадываешься, что это было?
– Нет, я уже сказал.
– А меня так подмывало спросить Бейла об этой вещи, о том, что было нарисовано на том листе…
– Хорошо, что не спросила, Крис: одно дело – обстоятельства смерти Буштунца, это важно, а совершенно другое – наше любопытство.
– Ты прав, – согласилась Кристин.
– Но как я мог забыть?! Крис? – вдруг Дэниел вспомнил что-то.
– Что, Дэн? О чём ты сейчас подумал?
– Лопнула моя простая версия…
– Какая версия?
– Что Торнтон подсмотрел «Местечко…» в окуляр микроскопа. Подсмотреть-то он подсмотрел, но через много лет после того, как написал его. С какого живого уголка писал он свою картину? Ведь этот уголок – родина моего деда.
